— Может быть, читал хоть роман Мельникова «На горах»?
— «В лесах» — читал.
— Ну, это — хорошо, что «На горах» не читают; там автор писал о том, чего не видел, и наплел чепухи. Все-таки — прочитай.
— Чепуху? — спросил Самгин.
— Знать надобно все, тогда, может быть, что-нибудь узнаешь, — сказала она, смеясь.
Этот смех, вообще — неуместный, задевал в Самгине его чувство собственного достоинства, возбуждал желание спорить с нею, даже резко спорить, но воле к сопротивлению мешали грустные мысли:
«Она очень свободно открывает себя предо мною. Я — ничего не мог сказать ей о себе, потому что ничего не утверждаю. Она — что-то утверждает. Утверждает — нелепость. Возможно, что она обманывает себя сознательно, для того чтоб не видеть бессмыслицы. Ради самозащиты против мелкого беса…»
У нее распустилась прическа, прядь волос упала на плечо и грудь, — Марина говорила вполголоса:
— Тогда Саваоф, в скорби и отчаянии, восстал против Духа и, обратив взор свой на тину материи, направил в нее злую похоть свою, отчего и родился сын в образе змея. Это есть — Ум, он же — Ложь и Христос, от него — все зло мира и смерть. Так учили они…
«Это, конечно, мистическая чепуха, — думал Самгин, разглядывая Марину исподлобья, сквозь стекла очков. — Не может быть, чтоб она верила в это».
— И радость — радения о Духе — была убита умом…
— Радение? — спросил Самгин. — Это — кажется, нечто вроде афинских ночей или черной мессы?
— Грязная выдумка попов, — спокойно ответила Марина, но тотчас же заговорила полупрезрительно, резко:
— До чего вы, интеллигенты, невежественны и легковерны во всем, что касается духа народа! И сколько впитано вами церковного яда… и — ты, Клим Иванович! Сам жаловался, что живешь в чужих мыслях, угнетен ими…
Нахмурясь, Самгин сказал:
— Не помню… сомневаюсь, чтоб я жаловался! Но если и так, то ведь и ты не можешь сказать, что живешь своими мыслями…
— Почему — не могу? — спросила она, усмехаясь. — Какие у тебя основания утверждать, что — не могу? Разве ты знаешь, что прочитано, что выдумано мною? А кроме того: прочитать — еще не значит поверить и принять…
Она как-то воинственно встряхнулась, забросила волосы за плечо и сказала весьма решительно:
— Ну — довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это — между нами. В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю, знаю, что ты — конспиратор, умеешь молчать и о себе и о других. Но — не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
Несколько секунд она молчала, закрыв глаза, — Самгин успел пробормотать:
— Предупреждение совершенно излишне…
— Годится, на всякий случай, — сухо откликнулась она. — Теперь — о делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю: дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при жизни, — это в его воле, — сдавать свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она — из другой, но недавно ее корабль соединился с моим. Вот и всё… Самгин, подумав, сказал:
— Мне остается поблагодарить тебя за доверие. — И неожиданно для себя прибавил: — У меня действительно были какие-то… мутные мысли!
— Если они исчезли, это — хорошо, — заметила Марина.
— Да, исчезли, — подтвердил он и, так как она молчала, прихлебывая чай, сказал недоуменно: — Ты не обидишься, если я скажу… повторю, что все-таки трудно понять, как ты, умница такая…
Марина не дала ему договорить, — поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым голосом:
— Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин — и сродных им — в одну. Я — христианство не люблю, — вот что! Если б люди твоей… касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу воли…
Самгин, не вслушиваясь в ее слова, смотрел на ее лицо, — оно не стало менее красивым, но явилось в нем нечто незнакомое и почти жуткое: ослепительно сверкали глаза, дрожали губы, выбрасывая приглушенные слова, и тряслись, побелев, кисти рук. Это продолжалось несколько секунд. Марина, разняв руки, уже улыбалась, хотя губы еще дрожали.
— Вот как рассердил ты меня! — сказала она, оправляя кружева на груди.
Самгин сочувственно улыбнулся, не находя, что сказать, и через несколько минут, прощаясь с нею, ощутил желание поцеловать ей руку, чего никогда не делал. Он не мог себе представить, что эта женщина, равнодушная к действительности, способна ненавидеть что-то.
«Вот как? — оглушенно думал он, идя домой, осторожно спускаясь по темной, скупо освещенной улице от фонаря к фонарю. — Но если она ненавидит, значит — верит, а не забавляется словами, не обманывает себя надуманно. Замечал я в ней что-нибудь искусственное?» — спросил он себя и ответил отрицательно.
Все, что он слышал, было совершенно незначительно в сравнении с тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
«Да, она объяснила себя, но — не стала понятней, нет! Она объяснила свое поведение, но не противоречие между ее умом и… верованиями».
Недели две он жил под впечатлением этого неожиданного открытия. Казалось, что Марина относится к нему суше, сдержаннее, но как будто еще заботливей, чем раньше. Не назойливо, мимоходом, она справлялась, доволен ли он работой Миши, подарила ему отличный книжный шкаф, снова спросила: не мешает ли ему Безбедов?
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стад молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил:
— Подожгу флигель, — к чорту все!
— Предупредите меня об этом за день, чтоб я успел выехать из квартиры, — серьезно и не глядя на него сказал Самгин, — голубятник помолчал и так же серьезно. прохрипел:
— Ладно.
Вслед за тем его взорвало:
— Р-россия, чорт ее возьми! — хрипел он, задыхаясь. — Везде — воры и чиновники! Служащие. Кому служат? Сатане, что ли? Сатана — тоже чиновник.
Самгин пил кофе, читая газету, не следил за глупостями неприятного гостя, но тот вдруг заговорил тише ч как будто разумнее:
— Этот парижский пижон, Турчанинов, правильно сказал: «Для человека необходима отвлекающая точка». Бог, что ли, музыка, игра в карты…
Посмотрев на него через газету, Самгин сказал:
— А — голуби?
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — чорт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Он шумно встал и ушел. Болтовня его не оставила следа в памяти Самгина.
А Миша постепенно вызывал чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над книгой.
— Что читаешь? — спрашивал Самгин.
— Журнал «Современный мир», книгу третью, роман Арцыбашева «Санин». Самгин внушал ему:
— Отвечая, не следует вставать предо мною: ты — не солдат, я — не офицер.
— Хорошо, — сказал Миша и больше не вставал, лишив этим Самгина единственной возможности делать ему выговоры, а выговоры делать хотелось, и — нередко. Неосновательность своего желания Самгин понимал, но это не уменьшало настойчивости желания. Он спрашивал себя:
«Что неприятно мне в этом мальчишке?» И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд — как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако — требовательно. Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.
— Затвори дверь ко мне в кабинет, — приказывал он.
Еще более неприятно было установить, что его отношение к Мише совпадает с отношением Безбедова, который смотрел на юношу, дико выкатывая глаза, с неприкрытой злостью и говорил с ним презрительно, рычащими словами.
