— Маркович, ювелир, ростовщик — насыпал за витриной мелких дешевеньких камешков, разного цвета, а среди них бросил пяток крупных. Крупные-то — фальшивые, я — знаю, мне это Левка, сын его, сказал. Вот вам и хорошие люди! Их выдумывают для поучения, для меня:
«Стыдись, Валентин Безбедов!» А мне — нисколько не стыдно.
Встряхнув головою и глядя в упор на Самгина, он вызывающе просипел:
— Не стыдно.
— Ну, если б не стыдно было, так вы — не говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: — Человек беспокоится потому, что ищет себя. Хочет быть самим собой, быть в любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
— Гармония — гармонией, а — кто на ней играет? — спросил Безбедов, широко и уродливо усмехаясь. Самгин нахмурился, говоря:
— Плохой каламбур.
— А если я не хочу быть самим собой? — спросил Безбедов и получил в ответ два сухих слова:
— Ваша воля.
Несколько секунд Безбедов молчал, разглядывая собеседника, его голубые стеклянные зрачки стали как будто меньше, острей; медленно раздвинув толстые губы в улыбку, он сказал:
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не знаю, что голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
Он прервал свою речь, так хлопнув губами, точно откупорил бутылку, быстро взглянул на Клима и, наливая пиво в стакан, пробормотал:
— Они ссорились. Тетка и жена…
«Пьянеет», — отметил Самгин и насторожился, ожидая, что Безбедов начнет говорить о Марине. Но он, сразу выпив пиво, заговорил, брызгая пеной с губ:
— А может быть, о стыде я зря говорю, для приличия. Арцыбашева — читаете? Вот это честный писатель, небывало честный! Он, по-моему, человека из подполья, — Достоевского-то человека, — вывел на свободу окончательно. Он прямо говорит: человек имеет право быть мерзавцем, это — его естественное назначение. Цель жизни — удовлетворение всех желаний, пусть они — злые, вредные для других, наплевать на других! Драка будет? Все равно — деремся! А искренний человек, сильный человек — всегда мерзавец, с общепринятой кочки зрения. Кочку эту выдумали слабенькие дураки для самозащиты. Вот как он говорит!
Все это он сказал не свойственно ему быстро, и Самгин догадался, что Безбедов, видимо, испуган словами о Марине.
— Я не читал «Санина», — заговорил он, строго взглянув на Безбедова. — В изложении вашем — роман его — грубая ирония, сатира на индивидуализм Ницше…
— Ну, — чорт его знает, может быть, и сатира! — согласился Безбедов, но тотчас же сказал: — У Потапенко есть роман «Любовь», там женщина тоже предпочитает мерзавца этим… честным деятелям. Женщина, по-моему, — знает лучше мужчины вкус жизни. Правду жизни, что ли…
«Сейчас — о Марине», — предупредил себя Самгин, чувствуя, что хмельная болтовня Безбедова возрождает в нем антипатию к этому человеку. Но выжить его было трудно, и соблазняла надежда услышать что-нибудь о Марине.
Он встал, прошелся по комнате и, остановясь перед книжным шкафом, закурил папиросу. Безбедов, качаясь на стуле, бормотал:
— Сатира, карикатура… Хм? Ну — и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу понять себя. Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать себя то — таким, то — эдаким, а — в самом-то деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но — в этом надобно убедиться. Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать себе: ты — ничтожество и — сиди смирно!
Самгин невольно и крепко прикусил мундштук папиросы, искоса взглянул на карикатурную фигуру Безбедова и, постукивая пальцами по стеклу шкафа, мысленно выругался:
«Скотина».
— Даже хочется преступление совершить, только бы остановиться на чем-нибудь, — честное слово!
— Вот как, — неопределенно и негромко сказал Самгин, чувствуя, что больше не может терпеть присутствие этого человека.
— Уверяю вас, — откликнулся Безбедов. — Мне очень трудно, особенно теперь…
— Почему — теперь?
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике. Людей — боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают, тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают за это. Остается возня с самим собой.
Самгин кашлянул и сказал, не отходя от шкафа:
— У меня голова разболелась…
— От дыма, — пояснил Безбедов, качнув головой.
— Пойду, пройдусь.
— Валяйте, — разрешил Безбедов и, вставая со стула, покачнулся. — Ну — и я пойду. Там у меня вода протекла… Ночую у девок, ничего…
Он пошел к двери, но круто повернулся, направляясь к Самгину и говоря голосом, пониженным до сиплого шопота:
— Вы, Клим Иванович, с теткой в дружбе, а у меня к вам… есть… какое-то чувство… близости.
Подошел вплоть и, наваливаясь на Самгина, прижимая его к шкафу, пытаясь обнять, продолжал еще тише, со свистом, как бы сквозь зубы:
— Она — со всеми в дружбе, она — хитрейшая актриса, чорт ее… Она выжмет человека и — до свидания! Она и вас…
— Я о ней другого мнения, — поспешно и громко сказал Самгин, отодвигаясь от пьяного, а тот, опустив руки, удивленно и трезво спросил:
— Что вы кричите? Я не боюсь. Другого? Ну — хорошо…
И пошел прочь, но, схватясь за косяк двери, остановился и проговорил, размахивая левой рукой:
— А красавец Мишка — шпиончик! Он приставлен следить за мной. И за вами. Уж это — так…
Самгин, проводив его взглядом, ошеломленно опустился на стул.
«Какая… пошлость!»
Слово «пошлость» он не сразу нашел, и этим словом значение разыгранной сцены не исчерпывалось. В неожиданной, пьяной исповеди Безбедова было что-то двусмысленное, подозрительно похожее на пародию, и эта двусмысленность особенно возмутила, встревожила. Он быстро вышел в прихожую, оделся, почти выбежал на двор и, в темноте, шагая по лужам, по обгоревшим доскам, решительно сказал себе:
«Переменить квартиру».
Но через несколько минут вдруг понял, что возмущение речами пьяного, в сущности, оскорбительно и унижает его.
«Чем я возмущен? Тем, что он сказал о Марине? Это — идиотская ложь. Марина менее всего — актриса».
Тут он невольно замедлил шаг, — в словах Безбедова было нечто, весьма похожее на то, что говорил Марине он, Самгин, о себе.
«Но не могла же она рассказать ему об этом!»
Он быстро, но очень придирчиво просмотрел отношение Марины к нему, к Безбедову.
«Возможно, даже наверное, она безжалостна к людям и хитрит. Она — человек определенной цели. У нее есть оправдание: ее сектантство, желание создать какую-то новую церковь. Но нет ничего, что намекало бы на неискренность ее отношения ко мне. Она бывает груба со мной на словах, но она вообще грубовата».
Он чувствовал, что Марину необходимо оправдать от подозрений, и чувствовал, что торопится с этим. Ночь была не для прогулок, из-за углов вылетал и толкал сырой холодный ветер, черные облака стирали звезды с неба, воздух наполнен печальным шумом осени.
В конце концов Самгин решил поговорить с Мариной о Безбедове и возвратился домой, заставив себя остановиться на словах Безбедова о Мише.
В этом решении было что-то удобное, и оно было необходимо. Разумеется, Марина не может нуждаться в шпионе, но — есть государственное учреждение, которое нуждается в услугах шпионов. Миша излишне любопытен. Лист бумаги, на котором Самгин начертил фигуру Марины и, разорвав, бросил в корзину, оказался на столе Миши, среди черновиков.
— Зачем ты это взял? — спросил Самгин.
— Мне понравилось, — ответил Миша.
— Что именно понравилось?
— Меркурий. Вы его нарисовали женщиной, — сказал Миша, глядя прямо в глаза.
«Честный взгляд», — отметил Самгин и спросил еще: — А откуда ты знаешь о Меркурии?
— Я читал мифологию греков.
— Ага, — сказал Самгин и после этого, незаметно для себя, стал говорить с юношей на вы. Но хотя мифология, конечно, может интересовать юношу, однакож юноша все-таки неприятен, и на новой квартире нужно будет взять другого письмоводителя. Того, что было сказано Безбедовым о Марине, Самгин не хотел помнить, но — помнил. Он стал относиться к ней более настороженно, недоверчиво вслушивался в ее спокойные, насмешливые речи, тщательнее взвешивал их и менее сочувственно принимал иронию ее суждений о текущей действительности; сами по себе ее суждения далеко не всегда вызывали его сочувствие, чаще всего они удивляли. Казалось, что Марина становится уверенней в чем-то, чувствует себя победоносней, веселее.
Самгину действительность изредка напоминала о себе неприятно: в очередном списке повешенных он прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было Неприятно читать, но, в сравнении с другими, это были мелкие факты, и память недолго удерживала их. Марина по поводу казней сказала:
