Какая-то горькая сказка всплывала из детства, дрожала в моей памяти, словно я сама становилась сказочным персонажем, выбирающим один обет. Отойдя к кассам, я отвернулась, как будто искала мелочь, но, опустив руку в карман, вспоминала внимательно. Русалочка. Странное существо, рожденное в морском царстве - ни земном, ни небесном, - отдало свой язык умелой и искусной ведьме. "Нет, - я покачала головой, - не так". Ведьма, колдовавшая над котлом, в котором шипела свежая кровь, потребовала ее русалочий язык - в оплату за помощь. "Да ладно! - я сказала. - Вечно у тебя!" - сердясь, я возвращалась к тому, с чего начала: с молчания и слепоты.
Тот, другой, стоявший под моей полкой, принадлежал к молчащим - я вспомнила руку, прикрывающую губы. К молчащим принадлежал и Митя - перед моими глазами поднялась и тронулась в путь его умоляющая рука. Этот - препоясанный веревкой, относился к слепым. К слепым относились и сегодняшние, собравшиеся в обоих храмах - уцелевшем и взорванном; к молчащим - те, кто заместил собою лики, вправленные в иконостас. Не сказочная ведьма, искушавшая Русалочку, теперь я понимала куда как ясно: жестокая и непреклонная власть. От всех живых и мертвых - она требовала обета. Слепота, взятая на себя по жесткому условию выбора, уводила в стан гонителей. Гонимые несли другой обет молчания.
"Господи, Господи, неужели? Неужели правда, что в этой стране и мертвые мертвым - рознь?" Уже ступая на движущуюся ленту, я вспомнила об осиротевшем владыке Николае, и, возвращаясь к мыслям о потребляемых им частицах - за убитых и убийц, - представила, какая страшная борьба терзает его нутро. В самой сердцевине его тела не на жизнь, а на смерть воюют потребленные частицы, перетягивая его - каждые - на свою сторону. Сегодня, когда, потеряв учителя, он окончательно остался один, мертвые, к которым примкнул Никодим, заставят его выбирать. Нельзя потреблять безнаказанно; тем, кто потребляет, приходится делать выбор: слепота или молчание; ослепнуть или смолчать. "Уже взялись!" - я вспомнила сегодняшнюю надгробную проповедь, замечательную по красоте и недосказанности, и, подняв глаза, увидела приближающийся поезд. Вырвавшись из темного жерла, он приближался стремительно и неотвратимо, словно летел мне навстречу по траектории, проложенной раз и навсегда.
Поезд подошел к Невскому, и, спустившись по срединному эскалатору, я пошла прямо к скамейке. Скамейка была пуста. К этому вечернему часу толпы успели схлынуть. Дойдя, я решилась передохнуть. Ноги, натруженные за долгий день, требовали передышки, ныли каждой жилкой. Сев, я привалилась к стене и закрыла глаза. Наваждение, пришедшее на вокзальной площади, оставило меня. Под опущенными веками плыли пенные кружева кардиналов, их рисованные профили, косившие в толпу. Изменив точку зрения, я вглядывалась кардинальскими глазами, и лица людей, стоявших в среднем храме, на их, европейский, взгляд, сливались в общую массу. То одно, то другое лицо подплывало ближе, словно камера брала крупный план, но даже это приближение не меняло дела. Одинаковыми оставались глаза, губы, лбы. Возвращаясь в себя, я думала о том, что, доведись мне побывать в китайском, и для меня все слились бы в одно. "Все-таки странно", зацепившись за китайцев, я думала о том, что мы с европейцами - одного поля ягоды, как там... одна раса. Должны бы различать яснее, с точностью до лица. С другой стороны, и они для нас, в общем-то... Взять толпу интуристов, сразу и не скажешь - откуда, но видно - иностранцы. На моей памяти был единственный, кого принимали за нашего. Не открывая глаз, я вспомнила Иосифа. Мысль скользнула за монастырские стены, но возвратилась, сочтя оставленного за ними лишь исключением, которое подтверждает правило. В конце концов Иосиф стремится сам...
Еще не зная откуда, но уже чувствуя приближение боли, я думала о том, что должны же быть и наши, кого кардиналы, в качестве симметричного исключения, могли бы принять за своих. Нет, вглядевшись кардинальскими глазами, я отмела первых пришедших: Никодима и Николая. Мешало не облачение, что-то другое, странное, проступавшее в их лицах, что могла бы разглядеть и молодая монахиня, будь она позорче. Оно лежало в складках губ, умевших хранить молчание. "Иностранцы хранить не умеют", - я вспомнила давний фильм, где полицейский арестовывает преступника, и слова, которые страж закона бормотал, пока защелкивал наручники: "Вы имеете право хранить молчание..." Тот парень в кино слушал ошарашенно. Он знать не знал об этом неотъемлемом праве, относящемся исключительно к тем, кого арестовывают. "Мы имеем право хранить молчание", слегка изменив, я повторила про себя, словно нас, к которым относилась и я, уже арестовывали.
Ноги отдохнули. Для верности пошевелив пальцами, я поднялась со скамьи.
Боль ударила коротко, как будто обойдя имена Никодима и Николая, не годящиеся для защиты, наносила второй удар. Вторым, подходящим для кардинальских глаз, поднималось Митино лицо. Схватившись за бок и тяжело оседая на скамейку, я видела его перед собой так же ясно, как несколькими часами раньше видела взорванный собор. В уголках его губ, шевельнувшихся мне навстречу, проступал, как испарина, смертельный страх. Все, окружавшее меня наяву, дрожало неверным контуром, словно земные пласты, сдавленные сегодняшними похоронами, действительно стронулись с места. Мгновенно, отметая все, о чем передумала, я поняла: случилась какая-то беда. Переведя остановившееся дыхание, я открыла сумочку, как будто вынуть платок, но вынула бумажный лист. Оторвав клочок и прикрываясь рукой от камер, я написала: "Пожалуйста, позвони мне", - наимельчайшими буквами, самыми мелкими из тех, которые можно разобрать.
Написав, я остановилась, пришла в себя. Бумажка, лежавшая в руке, выглядела никчемной. На деревню дедушке, ни адреса, ни... Канал, крывшийся под скамейкой, работал только для отца Глеба. Машинально я сложила ее острым треугольничком. "Устала..." Кажется, я сказала вслух, потому что мужчина, сидевший рядом (я не заметила, откуда он взялся), обернулся ко мне удивленно: "Что вы сказали?" - он переспросил вежливо и предупредительно, тишайшим докторским голосом. "Нет, нет, извините, ничего..." Я думала: нужно встать и идти, к Мите, по крайней мере звонить. "Нет, его нет дома, если что-то случилось, дома быть не может".
"Мне показалось, вы пожаловались на усталость", - мужчина продолжил настойчиво. "Да, представьте, устала, весь день на ногах", - я отвечала зло, пряча бумажку в кулаке. "Лучший способ - выйти на улицу босиком и так постоять, глядя в небо. Конечно, если бы еще и холодное обливание, но не все решаются... А постоять, сейчас еще тепло, правда?" - "Хорошо, - я сказала, стараясь скрыть раздражение, - сейчас приеду и выйду на улицу - стоять. Долго?" - "Что, долго?" - он переспрашивал предупредительно, и я застыдилась: "Ну, я имею в виду, сколько надо стоять?" - "Нет, нет, совсем недолго, пяти минут хватает, чтобы, так сказать, слиться с мирозданием, почувствовать себя частицей общего, огромного, бесконечного..." - человек говорил с придыханием. Вдохновляющее чувство причастности к целому перехватывало его докторское горло. Мысль о мироздании наполняла отвращением. "Пяти минут хватает только идиотам, и то не на слияние с мирозданием", - судорога перехватила горло. Я вспомнила скитского умалишенного и зажмурилась, как от прямого солнца. "Зря вы сердитесь", - отвратительно-смиренная улыбка вспыхнула на его губах. Как болотный торфяной огонек, скрытый под земляным слоем, в ней тлела высокомерная уверенность в том, что он-то избранник мироздания: сумел найти правильный выход и брался учить других.
"Хорошо, давайте серьезно, - я справилась с отвращением, - при таком подходе, который вы проповедуете, - он кивнул важно, - либо мироздание представляет собой простейшую, однослойную структуру, умом похожую на вас, либо вы морочите себе и другим голову, что лично мне кажется более вероятным". - "Мироздание - штука довольно сложная, - как ни странно, он не обиделся, - но все-таки не настолько, чтобы быть несопоставимой со сложностью отдельного человека. На этом, собственно, и построены все мировые религии, поверьте мне, все без исключения". - "Ага, - я обрадовалась, - сейчас-то и выяснится, что вы - нищий бродячий проповедник, основатель всеобъемлющего учения, новой вселенской церкви, и мне, встретившей вас, несказанно повезло". - "Разве я говорил о церкви? Церковь относится к мирозданию как элемент к целому. И в этом смысле, именно в этом смысле, она никак не отличается от любого другого учреждения..." - "Любого? Например, ГПУ?" - захлебываясь Митиной ненавистью, я шипела сквозь зубы. "Ну, в известном смысле, там тоже - люди, своя иерархия... Да, пожалуй, и КГБ". - "Лю-юди, не то слово! Ваши сослуживцы?" - совершенно отметая осторожность, я осведомилась нежно. "Лично я к этой организации отношения не имел и не имею, что не мешает мне судить здраво".
"Знаете, - я сказала твердым голосом, - наверное, найдется много людей, кто позавидует вашему здравому смыслу, но лично я вижу во всем этом один психический изъян. Добро бы вы были иностранцем, - кружевные кардинальские мантии всплыли весьма кстати, - но для человека, жизнь прожившего здесь, где не только учреждения, но и люди людям - рознь!" - "Понимаю, я кажусь вам человеком старым, пусть так, по сравнению с вами, но, поверьте, иностранцы ни при чем, люди везде люди. Когда человек один - ему всегда страшно на свете. Что касается организаций, КГБ - не мироздание, мироздание - это когда письмо, написанное, но не отправленное в сорок первом, приходит через тридцать лет, когда написавший давно уже сгнил в Синявинских болотах... Вот это дошедшее письмо - мироздание... Прощайте, - он поднялся легко, - мне приятно было..."
