В поле мелодично перекликались перепела и монотонно дергал свою единственную ноту коростель. И эти звуки не нарушали общей гармонии, не тревожили засыпающей степи, — они, такие родные и близкие ей, казалось, убаюкивали ее и делали общий колорит картины еще более грустным и мирным.
На деревне прозвенела было нескладная рулада гармоники, но тотчас же смолкла, как будто поняв свою неуместность и сконфузившись.
Мы — земский доктор, и я, студент, исполняющий обязанности его помощника, — сидели на выходившем в поле крыльце своей больнички, расположенной у околицы маленькой степной деревеньки, и думали. Я был молод, и потому мне хотелось любви и счастья, и я думал, что моя молодость проходит очень грустно и скучно и что ее, мою молодость, может согреть и оживить одна только женская любовь. А доктор? Он был тоже не стар и тоже, вероятно, думал о близкой женщине, о любви.
Мы сидели и молчали. Ночь надвигалась бесшумно и: незаметно. Только темнее становилась степь да ярче разгорались звезды.
— Ночь… — неожиданно констатировал факт доктор. — Как тихо… и как грустно… В хорошие летние ночи как-то яснее и потому больнее чувствуется, что жизнь уходит… Ужасно грустно… Вы когда-нибудь испытывали такую грусть, такую тоску, когда не разберешь, тоска это или физическая боль в груди?
— Да. Испытывал.
— Ужасно грустно… Какая-то глупая, беспредметная тоска… Вы когда-нибудь любили?
— Да. Впрочем, еще гимназистом, глупо.
— У меня и того нет. Всю молодость проморгал… Гимназистом и студентом рачительно занимался, бегал по урокам, врачом — работал так, что не до любви было. А теперь вот жаль… и кажется, что молодость погибла… Да, выражение "погибшая молодость" не всегда кажется пошлым… Что может быть ужаснее одиночества?.. Ужасная тоска… Впрочем, все это происходит, вероятно, оттого, что устал я и в дело не верю.
Он помолчал.
— Я десять лет таскаюсь вот по таким норам, — он показал на деревеньку, — идее служу, "оздоровлению деревни…" Как это пошло и глупо!.. Им просто хлеба надо, а не наших жалких микстур. Мы вместо хлеба даем им не камень, что было бы откровеннее и честнее, а черт знает что… На что я ухлопал эти десять лет, лучшие десять лет моей жизни? Черт возьми, и я ведь имею право на личное счастье, право любить, не быть одиноким… Ужасно грустно… Слышите, как перепела кричат?.. А понимаете вы, о чем они кричат?.. Вот крикнул самец — и страстно, и немного нетерпеливо… А вот отвечает ему самка. Слышите, как у ней это выходит томно и нежно?.. Чем не "песнь торжествующей любви", а?
Он замолчал. А ночь плыла, торжественная, спокойная, грустная…
…Вдруг где-то близко-близко раздался странный и страшный крик. Кто-то, зверь или человек, крикнул протяжно и пронзительно, — и в этом крике было и какое-то дикое торжество, и смертельный ужас. Крик пронесся над степью и замер вдали. Звезды тревожно задрожали, в все звуки ночи притихли.
— Что такое? — вскочил доктор.
Крик повторился — такой же страшный и непонятный. Было ясно, что кричат в деревне, где-нибудь недалеко от больницы.
— Фу, черт, какой ужас… — пробормотал доктор. — Что бы это могло значить? Как будто это в деревне…
Мы обернулись к деревне и напряженно всматривались в темную кучу крестьянских изб. Послышался топот босых ног по гладкой дороге, — и из улицы деревни показалась какая-то белая фигура. Она быстро приближалась к нам, и, когда она была уже совсем близко, мы увидели, что это бежал изо всей мочи нагой человек. Он вихрем пронесся мимо нас, нагнув вперед голову и неистово махая руками. Бежал он по дороге, ведущей в степь, и быстро исчез в темноте ночи…
А тем временем и в деревне началась какая-то суматоха: до нас долетели обрывки торопливого и испуганного говора, стук открываемого окна, скрип ворот. Из этого хаоса звуков опять отчетливо выделилось шлепанье босых ног по накатанной дороге, — это бежало несколько человек по тому же направлению, по которому пробежал и голый. Когда толпа сравнялась с нами, кто-то из нее крикнул:
— Не видали?.. Не пробег?..
— Пробежал.
— Куды?.. Туды?..
— Да, по дороге. Кто это такой?
— Бешеный убег.
И толпа пустилась бежать по дороге.
— Какой бешеный?! — крикнул вдогонку доктор, но ему не ответили. — Какой бешеный? — повернулся он ко мне. — Я никакого бешеного в деревне не знал.
Все это продолжалось каких-нибудь две-три минуты. Затем опять наступила тишина, и опять в степи задергал коростель, и перепела возобновили прерванную беседу. Но вот из деревни показалась новая толпа крестьян. На этот раз шли тихо, возбужденно и громко разговаривая. Кто-то нес фонарь, неверный и трепещущий свет которого придавал толпе вид фантастического пестрого пятна на фоне черной ночи. До нас доносились обрывки разговора.
— Ему бес помогает, — возбужденно и торопливо говорил чей-то старческий голос. — Говорил я, приковать надо. А то вот теперь, поди, лови его… Набедокурит где-нибудь, а кто в ответе? Обчество, — почто не блюли.
— Обчество не при чем, — отвечали ему спокойно и рассудительно. — Кузьма виноват, с Кузьмы и спрос.
— Ну, чего там зря болтать, — перебил новый голос. — Прикуй или не прикуй — с бесом не совладать.
— Ох, прогневали мы господа бога…
— Беда…
Доктор и я подошли к толпе. Крестьяне остановились и замолчали. Их было человек десять. Все они были без шапок и босые, в одних рубахах и портах. Они, вероятно, только что вскочили с постелей и не вполне еще успели очнуться от тяжелого и крепкого сна после длинного трудового дня.
— В чем дело? Кто это пробежал? — спросил доктор.
Крестьяне молчали. Старик, стоявший впереди с фонарем в руках, что-то пробормотал было, но осекся и уставился глазами в землю. Толпа, казалось, была в затруднительном положении и не знала, как ей выбраться из него. Наконец, кто-то нашелся:
— Так это… Убег тут один…
— Да кто "убег", я вас спрашиваю?! — уже с оттенком раздражения в голосе крикнул доктор.
Толпа казалась пойманной с поличным. Крестьяне смущенно переминались с ноги на ногу, кашляли, вздыхали.
— Да так… Один тут человек…
И опять молчание. Кто-то вздохнул громко и глубоко, ему ответили тем же, еще и еще.
— Ох, грехи наши… — пробормотал старик с фонарем. — Пожалуй, на спокой пора… Поздно… Прощевай, ваша милость.
Он поклонился доктору, то же проделала и вся толпа и быстро повернулась назад.
— Нет, ты, брат, постой, — ухватил доктор старика за рукав. — Говори, в чем дело. Все равно узнаю — не сегодня, завтра… Не чужой я вам, черт вас дери…
— Оно точно что… Так что…
Толпа остановилась. Старик поставил фонарь на землю, высморкался и обтер руки о штаны. Мы ждали.
— Безумный убег, — проговорил, наконец, он. — Иван Петров. Кузьме, значит, брат… Старшой брат.
Я знал Кузьму Петрова, но существования его брата, да еще сумасшедшего, я и не подозревал.
— Разве у Кузьмы Петрова есть брат?
— Есть. Он, значит, и убег… Подрыл, значит, под дверь нору и убег.
— Сумасшедший, ты говоришь?
— Да… Бешеный, значит… Так что не в своем уме.
Доктора, видимо, происшествие очень заинтересовало.
В этой деревне с какими-нибудь 50–60 дворами он жил уже второй год и знал решительно всех ее обитателей от мала до велика. А с Кузьмой Петровым он был уже совсем на короткой ноге: Кузьма много лечился, доктор очень часто бывал у него в избе и очень охотно и часто говорил с ним. Этот угрюмый и молчаливый мужик, живший очень замкнуто, очень интересовал его. Интерес к Кузьме могло возбудить одно то обстоятельство, что в нашей деревне, население которой составляли сплошь отчаянные пропойцы, он один был трезвенником. Словом, доктор был очень хорошо, до мельчайших подробностей знаком с жизнью и всей деревни вообще, и Кузьмы Петрова в частности, — и вдруг оказывается, что в деревне живет сумасшедший, которого запирают и о котором доктор решительно ничего не знает, и притом живет у Кузьмы… Было ясно, что сумасшедшего прятали, и только его побег выдал и его и крестьян.
Старик отвечал сначала на наши вопросы крайне неохотно, туманно и сбивчиво, но потом, когда доктор убедил его, что теперь все равно нам все известно и скрывать дальше не имеет смысла, он сделался более разговорчивым. Оказалось, что Иван Петров сошел с ума два года тому назад, а так как он буянил и был опасен, его заперли.
— Ну, конечно, держали в секрете, — рассказывал старик, — а то ведь упрятали бы его в желтый дом… Совсем бы человеку капут был.
— Почему, "капут"? Там лечат.
— Оно, конечно, лечат, а только что… Нехорошо в сумасшедший дом бешеных сдавать… В ем, в бешеном-то, бес сидит, а мы его в сумасшедший дом. Как же можно!.. Тут мы, може, его и отчитаем, а в сумасшедшем доме чего уж и ждать. Был тут у нас один бесноватый, годов пять назад… Не уберегли — становой усмотрел. Ну и забрали в сумасшедший дом. Потом, слышим, через две недели без покаяния помер, а евонного отца да брата в каторгу ни за что, ни про что закатили…
