На обратном пути Ханин спросил:
- Ты меня прости, Иван Михайлович, но у тебя романы в жизни были?
- Нет, - помолчав, сказал Лапшин. - Не было у меня никаких романов. Не занимался.
И, поскользнувшись, добавил:
- Вот у Василия у моего романы, так это да! Но сейчас, думаю, остепенится. Похоже, что серьезное у него дело.
- А у тебя и серьезных не было? - опять осведомился Ханин.
- Серьезное было, - не торопясь, грустно ответил Лапшин. - Лежал я как-то в госпитале, вот случилась там одна сестричка медицинская. Лисичка-сестричка. Быстренькая такая, веселенькая, пересмешница. Ты ей слово - она тебе десять. Сильно я по ней, Давид, тосковал.
- Почему же тосковал?
- А не понравился я ей в конце концов. Драка в те годы большая шла, я на колесах больше, а то и пешком. На границе сильно неспокойно было, случалось, месяцами домой не заглядывал. Однажды вернулся - прочитал записку: ушла моя сестричка и просила ее розысками "не беспокоить".
- Тем и кончилось?
- Да как тебе ответить? Вроде бы тем и кончилось. Запиской этой очень она меня оглоушила - вот с того утра я как бы заробел чуток. Может, и действительно серая я личность и ничего, кроме серой жизни, дать человеку не могу?
- Это она тебе так написала - сестричка-то?
- Точно так и написала. Долго я тогда, Давид, критику на себя наводил. Со всех сторон свою всю, что ли, биографию оглядел, все проверил, вроде бы как в микроскоп себя исследовал. Никуда не денешься: таков уж есть, и другим не бывать...
Они остановились на перекрестке в сырой свежести весенней ночи, закурили, помолчали.
- Вот и сейчас, - неожиданно для себя сознался Лапшин. - Ударила меня эта Катерина Васильевна, а при ней словно немею. Все думаю - серой ты жизни человек, куда суешься, что судишь!
- А что же ты судишь?
- Да вот, например, хоть фотография эта - колибри от старого индюка. Наверное, юмора не понимаю, но не нравится.
- Ей, думаешь, самой нравится? То-то, что нет. Но это у них большой артист, иногда заходит душу отвести, вот и неловко со стенки снять. Ты на Катеньке женишься и снимешь, ей с тобой страшно не будет...
- Да ты, брат, что? - испугался и сконфузился Лапшин. - Жениться! Да на кой ей я? Ты соображаешь? Она артистка, а я...
- А ты? - с веселым любопытством спросил Ханин. - А ты? Договаривай! Или это обязательное свойство положительного персонажа - скромность? Скромный ты у нас, да, Иван Михайлович? Серый? Лаптем щи хлебаешь?
Взяв Лапшина под руку, он близко посмотрел на него и сказал убежденно, настойчиво и громко, словно глухому:
- Сволочь твоя лисичка-сестричка, а ты замечательный человек, Иван Михайлович, на таких, как ты, советская власть стоит и такими, как ты, держится. Ты знаешь, я сентиментальности лишен начисто, лишних слов не болтаю, за редким, впрочем, исключением. И восторженную истеричность в людях не терплю. Но тебе я должен сказать, чтобы в жизни ты эту проклятую серость не вспоминал. Я тебе должен сказать, что когда я как журналист вижу где-либо и какое-либо безобразие, а оно случается не раз и не два, покуда живешь и дело делаешь, - я всегда рассуждаю так: есть у нас Лапшины, много их, этих Иванов. Именно так я думаю, чтобы дрянь, пошлость, безобразие не застило мне перспективу. Ты не думай, что я спьяну, мы все одну бутылку шампанского выпили, я тебе, Иван Михайлович, этого никогда не говорил и не скажу больше никогда, но ты знаешь, что ты со мной сделал в одну худую минуту моей жизни? Помнишь?
- Это с пистолетом-то? - улыбнулся Лапшин. - Да, ничего, хитро обделал. Но покуда что-то не помогло, а? Все ведь киснешь!
И так буднично, так спокойно он это сказал, что Ханин даже немножко обиделся, толкнул Лапшина плечом и молчал до самого дома. А Лапшин тихонько насвистывал: "Ты красив сам собой, кари очи" - и шагал, сунув руки глубоко в карманы реглана, будто не замечая насупившегося Ханина.
В комнате за празднично накрытым столом сидел насмерть разобиженный Окошкин, такой ужасно разобиженный, что даже не обернулся, когда вошли Лапшин с Ханиным. И Патрикеевна тоже была оскорблена, молчала, только шуршаньем шелка своего платья выдавая обуревающее ее негодование.
- Вы чего оба словно мыла наелись? - спросил Ханин.
- А того, - ответил Василий Никандрович. - Того... того, что мы с ней, как радио услышали, так и занялись, а вам до нас дела нет. Я вот, например, консервы купил, совершенно новый выпуск - "Лещ в желе", я икру достал свежую и слоеное тесто, а Патрикеевна, хотя и инвалид, но развернулась - и с жарким, и с пирожками, и с курицей под этим...
- Под соусом пикан, - железным голосом сказала Патрикеевна. - И еще лоби зеленое сделала по-грузински, как товарищ Альтус учил.
- Вот именно! - кивнул Окошкин.
Ханин и Лапшин переглянулись и, ни о чем не уславливаясь, поняли друг друга.
- Так мы же не виноваты! - воскликнул Ханин таким лживо-искренним голосом, что даже Иван Михайлович ему поверил. - Мы безумно есть хотим. Мы маковой росинки не имели во рту. Я вашего Лапшина в редакцию возил, в эту, в как ее, в радиоредакцию, интервью брать. И Иван Михайлович там все подробно рассказывал, а я спрашивал, а он опять рассказывал, а я опять спрашивал. Это же не шутка...
- Хоть бы позвонили на квартиру, - сказала Патрикеевна. - Верно, Вась?
- Ну, уж чего, - сдался Окошкин. - Простим, что ли? Сейчас за Антроповым сбегаю, он тоже ждет не дождется. Тут еще вот что, Иван Михайлович, - добавил он шепотом, наклоняясь к Лапшину, - тут у меня по личному вопросу неприятности будут, так вы подмогите, а? Я думал, вечер свободный, договорился с ней и не пришел... В случае чего...
Пришел Антропов, сели за стол. Давясь, Ханин и Лапшин ели и закуски, и проклятую курицу соус пикан, и пирожки, и новый выпуск консервов. И водку пили, и мадеру, и пиво. А телефон все звонил - без конца. Последней позвонила Галя Бочкова:
- Иван Михайлович, дорогой наш! - заговорила она, чему-то смеясь. - Вы ж меня простите, глупую дуру, но я вас не пригласила на блинчики со шкварками. Не разобралась. Завтра форменно сделаю. Мой Бочков ругал меня и корил меня, а теперь я запьянела-а... Ой, Бочков, да не липни же! Вы скажите ему, товарищ начальник, разве ж мы молодожены? Тут люди сидят - Побужинский сидит лично...
Бочков вырвал у нее трубку и сказал все, как положено, про высокую правительственную награду и про то, что завтра Галя приглашает товарища Лапшина "форменно", а потом добавил, видимо закрывая трубку ладонью:
- Повязали, товарищ начальник, обоих. Крышка теперь Дроздову.
- Сопротивлялись?
- Нормально всё.
- Ну, будь здоров, Николай Федорович, - сказал Лапшин. - Желаю и дальше тебе, как ты заслуживаешь, всего самого лучшего.
- Надеюсь, товарищ начальник, награду оправдать...
- Давай, брат, оправдывай...
Патрикеевна, покраснев от выпитой мадеры пятнами, разливала чай. Антропов курил, думая о своем невеселом, Окошкин жаловался Ханину, как психологу человеческих душ, на поведение Ларисы. Лапшин вышел в коридор и по коммунальному, общеквартирному телефону позвонил Балашовой. Это было свинством ее будить, но он не мог иначе. Он должен был сейчас услышать ее голос, услышав, повесил трубку, улыбнулся, покачал укоризненно головой сам себе и сел в коридоре на сундук...
Парень смелый
Он еще читал газеты, когда начались утренние поздравительные звонки. "Лапшин И.М." - прочитал Иван Михайлович и почему-то пожал плечами. Вздохнув, принялся одолевать изложение речи Гитлера о том, что Австрия, Чехословакия и Мемельская область захвачены имперскими войсками как "необходимый вклад в дело мира".
Услышав по телефону голос Митрохина, Лапшин подумал: "Хитер бобер", вежливо поблагодарил за поздравление и осведомился, как насчет предложения "уйти на тару". Андрей Андреевич весело посмеялся, превращая все в шутку, потом серьезно добавил:
- Хаханьки-то хаханьки, но порохом здорово пахнет. Речь дочитал?
- Нет, читаю.
- С Польшей пакт о ненападении аннулирован. Ловко?
- Что ловко-то?
После Митрохина позвонили из пригорода, и старческий голос сказал:
- Не помните? Густав Густавович Леман, конфетчик. Не помните?
- Не помню, - сказал Лапшин.
- В девятнадцатом году вы в моей хижине отлеживались, - сказал Леман, вас тогда ранили в голень. Не помните?
- А, помню, - радостно сказал Лапшин, вспоминая домик уютного седоусого богатыря, возившегося с канарейками, вкусный кофе и булочки из картофельной кожуры...
- Мы с женой вас поздравляем, - сказал старческий голос, - и желаем вам долгой жизни.
Лапшин молчал, вспоминая молодость.
- Храбрость и доблесть мужчины всегда награждаются правительством, сказал Леман, - а вы храбрый и доблестный человек. Между прочим, эти годы тоже не прошли для меня даром. Я сделал три новых рецепта с большим успехом. Шоколадные с начинкой "Веселая лакомка", недорогой сорт, но чрезвычайно высоких вкусовых качеств. "Утеха" и специальные дорожные "Турист". Об этом было в газетах.
