Всю ночь в палатке горела большая керосиновая лампа, та самая, которую хозяйственные телефонисты раздобыли еще в конце пятнадцатого года в залитых окопах второго гвардейского корпуса. Слышались смех, говор и дрымбанье балалайки. Никто во всей бригаде не мог соперничать с вольноопределяющимся Самсоновым в игре на этом инструменте. Раза четыре кипятили на костре и заваривали чай в знаменитом ведерном чайнике телефонистов, добытом все в тех же окопах гвардейского корпуса под Сморгонью. Вся батарея побывала в гостях у вольноопределяющегося, всем хотелось послушать тыловые новости. И было чего послушать. Где только не побывал Самсонов за это время: и в Москве, и в Петрограде, и в Одессе.
На другой день вся батарея только и говорила что о большевиках и о Ленине. Последними словами ругали Керенского. По рукам ходила партийная газетка «Солдат».
Ткаченко вызвал к себе вольноопределяющегося, заложил руку за пояс, отставил ногу и долго молчал, пронзительно всматриваясь в его юное лицо своими красивыми карими, почти черными глазами. Вдруг он налился кровью и закричал:
– Вы здесь кто такой, чтоб агитировать на батарее?
– А вы кто такой?
Ткаченко немножко подумал.
– Председатель батарейного комитета.
– Я вас не выбирал.
– На пятнадцать суток!
– Меня?
Самсонов стиснул зубы и сделался белый.
– У меня на руках мандат армейской военной организации большевиков.
Он вырвал из наружного кармана гимнастерки вчетверо сложенную бумагу и протянул подпрапорщику.
– Наденьте очки, если вы неграмотный.
Слово «очки» в применении к нему и студенческие глаза вольноопределяющегося привели фельдфебеля в ярость. Но он подавил ее.
– У нас на батарее пока, слава богу, большевики еще не командуют, – сказал он и подмигнул столпившимся вокруг солдатам: видали, мол, гуся? Но никто не улыбнулся.
На другой день батарейный комитет был переизбран. Теперь его председателем стал Самсонов. В резолюции, принятой большинством, говорилось: «Мы, собравшиеся 4 сентября солдаты второй батареи, заявляем, что будем стоять: 1) за немедленное оглашение тайных договоров, 2) за немедленные переговоры о мире, 3) за немедленную передачу всех земель крестьянским комитетам, 4) за контроль над всем производством, 5) за немедленный созыв Советов. Мы, артиллеристы, хотя и не принадлежим к партии большевиков, но за все требования и лозунги будем умирать вместе с ними».
Хотя, правду сказать, Семену не хотелось умирать вместе с кем бы то ни было, а больше всего на свете хотелось жить и ехать домой, все-таки он с удовольствием поднял вверх руку, ставшую от солнца табачного цвета, и долго держал ее над фуражкой. Ткаченко смотрел на него с ненавистью. Командир бригады подал рапорт о болезни и уехал с фронта. За ним последовали многие офицеры.
Наступала осень четвертого года войны.
В лесах металась гнилая листва. Черная ночь, полная дождя и ветра, висела над фронтами. По дорогам в размокших обмотках шли дезертиры. Прячась в шумящих кустах, солдаты подбирались к офицерским землянкам и подслушивали у окон.
Изредка ухал орудийный выстрел.
Однажды ночью в дивизии восстал полк. Солдаты не захотели идти из резерва в окопы. Командир корпуса приказал окружить их и расстрелять из пулеметов. Пулеметная команда отказалась.
В три часа ночи на батарею явился в плаще с капюшоном капитан – командир батареи. За ним шел старший офицер – поручик. Фельдфебель освещал им дорогу электрическим фонариком.
– Батарея, к бою! – скомандовал старший офицер.
Номера выскочили из землянок и, дрожа под дождем, бросились к орудиям. Капитан поднес к глазам карту в целлулоидной рамке. Фельдфебель осветил ее фонариком. Капитан справился с компасом, подумал и приказал два орудия второго взвода выкатить из блиндажа и повернуть назад. Припав глазом к панораме, он лично выбрал точку отмерки и установил угол.
– Шрапнелью, – спокойно сказал он и, отойдя, еще раз взглянул на карту: – Прицел семьдесят пять, трубка семьдесят. Третье и четвертое, огонь!
Не сообразив спросонья, что происходит, Семен привычным движением поставил прицел, выровнял горизонт, хлопнул затвором и уже готов был рвануть за шнур, как вдруг сзади раздался страшный крик:
– Стой! Не стреляй!
Семен замер со шнуром, зажатым в кулаке.
Размахивая над головой фонарем, из телефонного окопа, шинель внакидку, бежал вольноопределяющийся Самсонов. Он расшвырял орудийную прислугу, – откуда только взялась сила, – и, подойдя вплотную к командиру, взял его за горло.
– А вы сказали товарищам солдатам, в кого им приказано стрелять? Сказали?
В тот же миг Ткаченко развернулся и ударил Самсонова кулаком по лицу. Вольноопределяющийся упал.
– Огонь! – закричал капитан.
Наводчики медлили. Тогда капитан шагнул к Семену, сказал «виноват» и вынул из его оцепеневшей руки шнур.
– Поручик, потрудитесь стать к четвертому орудию наводчиком. Огонь! – крикнул капитан – и тут же свалился с простреленной головой.
Вторая пуля уложила наповал поручика. Кто стрелял – осталось неизвестным. А уже на батарею, с развернутым красным флагом на палке и винтовками наперевес, шла депутация от восставшего полка.
Телефонисты держали Ткаченко за руки. Другие срывали с него револьвер и шапку. Он был тут же арестован. Самсонов встал, шатаясь, с земли, выплюнул кровь и приказал взять фельдфебеля под стражу. Его отвели в пустой блиндаж и поставили часового, с тем чтобы утром отправить Ткаченко в штаб восставшего полка. А в то время солдаты шутить не любили.
Перед рассветом на пост к арестованному заступил Семен. Взяв обнаженный бебут к плечу, Семен несколько раз прошелся туда и назад вдоль блиндажа.
В крошечном окошечке, из-под земли, виднелся свет. Семен наклонился и заглянул туда. Ему хотелось знать, что делает Ткаченко в эти последние часы своей жизни.
Отец Софьи сидел без пояса на нарах, положив руки и голову на маленький дощатый столик, вбитый в землю. Фуражка с офицерской кокардой лежала рядом. Керосиновая коптилка, висевшая на столбе, освещала черную с сединой голову и вишнево-красные уши. Лица не было видно. Виднелся только краешек черного уса с искрами седины.
Семен сам себе покачал головой и опять принялся ходить. Минут через тридцать он еще раз заглянул в блиндаж. Ткаченко сидел все в том же положении. Семену показалось, что подпрапорщик плачет. Ему стало его жалко. Семен отошел от окошка, раздумывая, не зайти ли к арестованному и не дать ли ему табачку на закурку.
Начало развидняться. На черном небе слабо проступала водянистая туча.
Вдруг из блиндажа постучали в окошко. Глухой голос фельдфебеля требовал, чтобы его вывели оправиться. Семен немного подумал, потом спустился по земляным ступенькам вниз, отпер дверь и, сказав: «Только без всяких глупостей», пропустил фельдфебеля вперед.
В предутреннем свете фельдфебель узнал Семена. Они молча отошли на несколько шагов в сторону, за кусты.
– Ну, раз-раз, и готово, – сказал Семен.
Фельдфебель стоял, опустив голову. Семен увидел его лицо. Это было жалкое лицо уже немолодого человека, только что плакавшего. Слезы еще висели на опустившихся усах.
– Слушай, Семен, – через силу сказал Ткаченко, – я тебя знаю, и ты меня добре знаешь. И хоть я перед тобой и перед людьми, может показаться, сильно виноватый, но то не моя вина, а вина всей нашей воинской жизни. Ты еще сосал мамкину цицьку, а я уже проходил учебную команду. Отпусти меня с батареи. Тебе ничего через это не будет, а мне… – Он всхлипнул. – Как-никак с одного села. Возьми это одно. И другое. Говорю, как перед истинным богом: вернешься домой целый – посылай сватов.
Он снял фуражку и длинным движением вытер глаза рукавом шинели, из-под которого потекли слезы.
Душа у Семена перевернулась. Он боязливо посмотрел по сторонам. Батарея спала.
– Слышь… – сказал он шепотом и решительно махнул рукой, – бежи. Я не видел.
Ткаченко осторожно вошел в кусты к в ту же минуту пропал из глаз.
Когда наутро за Ткаченко пришли из штаба полка, Семен просто сказал:
– А его уже в помине нет. Пошел до ветру и доси не возвращался.
– И пускай, ну его к чертям! – неожиданно воскликнул депутат полкового комитета, счищавший с обмоток щепкой слой жидкой грязи. – Еще руки марать об всякую шкуру! А что, товарищи батарейцы, нет ли у кого табачку на одну закурку?
Семен с охотой достал из кармана шаровар жестяную коробочку, но в руки ее полковому депутату не дал, так как хорошо знал пехотные привычки, а открыл сам и положил в протянутую ладонь с черными линиями ровно одну щепотку.
При этом он вздохнул и сказал:
– С одного села. Как-никак. А на бумажку разживитесь у кого-нибудь другого.
Двадцать пятого октября пришел конец окопной муке солдата. Вся власть перешла Советам.
