При этом он вздохнул и сказал:
– С одного села. Как-никак. А на бумажку разживитесь у кого-нибудь другого.
Двадцать пятого октября пришел конец окопной муке солдата. Вся власть перешла Советам.
«Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире».
Эти слова, сказанные Лениным на Втором Всероссийском съезде Советов, пронеслись по фронтам.
Теперь уже никто не сомневался насчет мира. Не сомневался в этом и Семен.
Однако, пока шли мирные переговоры с немцами, минуло еще три месяца. Правда, многие солдаты с оружием в руках уходили домой, не дожидаясь приказа. Остановить их было невозможно. Они шли отнимать у помещиков землю.
Части редели. Фронт еле держался. Но совесть не позволяла Семену бросить родное орудие без хозяина. Не подобало бомбардир-наводчику, старому солдату и георгиевскому кавалеру, уходить из батареи, не имея на руках увольнительной бумаги за подписью командира с приложением казенной печати.
Наконец, 12 февраля верховный главнокомандующий подписал приказ о демобилизации.
В это время бригада стояла в глубоком резерве под Каменец-Подольском. Штаб батареи помещался в пустой конюшне сгоревшей помещичьей усадьбы. Дверь конюшни была отодвинута. За грубо сколоченным сосновым ящиком батарейной канцелярии, на походном офицерском сундучке, обшитом брезентом, сидел осунувшийся, но чисто выбритый вольноопределяющийся Самсонов – только что выбранный солдатами командир батареи.
Батарейный писарь стоял возле него на коленях и рылся в папках. На ящике, заменявшем стол, были разложены списки, готовые удостоверения, печати, пачки керенок в открытой несгораемой шкатулке.
Самсонов, в папахе без кокарды, в шведской кожаной куртке без погонов, но в полном вооружении, сидел, вытянув далеко больную ногу.
Ветер вносил со двора сухие снежинки. Они летали, не тая, в темноватом воздухе конюшни.
Один за другим входили батарейцы, одетые по-походному, с вещевыми мешками и ранцами. С некоторой неловкостью останавливались они возле ящика и получали документы и деньги.
– Ну, Котко, надумали вы что-нибудь? – спросил Самсонов, когда Семен в свою очередь подошел к нему.
Семен замялся.
– Ну? Больше жизни!
– Ничего не выходит, товарищ батарейный командир, – со вздохом сказал Семен, – домой надо. Сеять.
– Да? Ну что ж. Ничего не попишешь. Жаль. Хороший наводчик. А может, еще переменишь? Вон, смотри – Ковалев остается, Попиенко остается, Андросов остается. Человек двадцать остается. Жалованье пятьдесят рублей в месяц. Все-таки как-никак Рабоче-Крестьянская Красная Армия.
– Обратно воевать?
– Может случиться.
– С кем же это, когда скрозь со всеми замирились?
– Эх, друг ты мой ситный! – со вздохом сказал Самсонов и задумался, облокотившись щекой на кулак. – Ну, да ладно. Вольному воля. Расписывайся в получении и жарь сеять.
Семен получил бумагу и деньги – демобилизационные, за Георгиевский крест, приварочные и жалованье, всего рублей больше сорока: две желтые керенки да несколько почтовых марок, ходивших в те времена вместо мелочи. Он крепко заховал все во внутренний, специально для этого случая пришитый карман шаровар, вытянулся, отдал командиру батареи честь и, повернувшись через левое плечо, вышел из конюшни.
Во дворе стояло шесть пушек с передками. Возле них с обнаженным бебутом ходил незнакомый часовой с красной лентой поперек папахи. Семен узнал свое орудие. Он узнал бы его среди тысячи других по множеству отметинок, знакомых ему, как матери знакомы все родинки, пятнышки и кровинки на теле своего ребенка. Сердце сжалось у Семена.
– Хорошая была орудия, – строго нахмурившись, сказал он незнакомому часовому. – Произведено из нее три тысячи восемьсот двадцать девять боевых выстрелов. Всего-навсего.
И, не дожидаясь ответа, решительно пошел со двора, подкидывая спиной ранец.
Он шел и про себя пел известную фронтовую песню:
Шумел, горел лес Августовский,
То было дело в феврале.
Мы шли из Пруссии Восточной,
За нами немец по пятам.
Уже давно перестали лаять собаки. По селу пропели петухи. А Семен и Софья все никак не могли расстаться.
Добрых два часа назад поцеловались они на прощанье, и Софья вошла к себе в палисад, заложив за собой калитку дрючком. Да так и осталась возле плетня, как приклеенная.
– А батька что? – в десятый раз шепотом спрашивал Семен, норовя поверх плетня прикрыть ее плечо краем шинельки.
– Батька пришел с фронта в середине октября, – в десятый раз отвечала она шепотом.
– Злой?
– Хуже собаки.
– За меня не вспоминал?
– Ни.
– А может, вспоминал, только у тебя из головы выпало?
– Ей-богу, ни. Ну и с тем до свиданьичка. А то у меня уже ноги таки совсем замерзли. Побежу в хату.
– Подожди. А старый знает, что я тута?
– Его дома нема. Вчера в Балту на базар поехал. Ну, я побежу. А то, бачь, у людей из труб дым начинает идти.
– Та постой, ще успеешь…
Семену сильно хотелось рассказать девушке все, что произошло у него с ее батькой на позициях. Но он понимал: говорить об этом не следует. Мало ли какие дела могут быть между собой у двух человек с одной батареи. Кого это касается? С другой стороны, ему не терпелось поскорее узнать намерения Ткаченки: не думает ли он «сыграть назад» – отказаться от своего нерушимого солдатского слова. От такой шкуры всего можно ожидать.
Вдруг Софья схватила его руку и крепко сжала.
– Что, мое серденько? – нежно спросил он, заглядывая ей в глаза.
– Шш… – чуть внятно шепнула она, прислушиваясь. – Шш… Ничего не слышишь?
Семен повернул голову. В предутренней тишине раздавался звук едущей подводы. Звук этот слышался уже давно. Сначала он был очень далек и слаб – еле слышное однообразное бренчанье по твердой степной дороге. Теперь же он раздавался совсем близко. Ухо явственно различало шарканье копыт, подпрыгивающий стук колес и болтанье ведра.
Подвода уже ехала по улице, приближаясь к хате.
– Папа вертается с базара, побей меня бог, – сердито сказала Софья. – Доигралися, ну тебя, на самом деле, к черту! Бежи до дому, – и, в последний раз обхватив шею Семена, бросилась в хату.
Семен отошел на несколько шагов, притаился у плетня. Подвода остановилась. Раздался знакомый голос, насмешливый и властный:
– Эй, друзья! Жинка! Кто там есть в хате, отчиняйте ворота!
В офицерской папахе из серых смушек и брезентовом дождевике с капюшоном поверх тулупа, делавшего его чересчур толстым, Ткаченко, с кнутом в руках, возвышался над бричкой. Рядом с ним на мешках сидел, закутавшись в рваный кожух, незнакомый Семену худой крестьянин с давно не стриженной узкой головой, насколько было заметно при слабом свете – не старый.
– Приехали, – сказал Ткаченко и тронул спутника за плечо.
– Я не сплю, – ответил тот, не шевелясь.
Бричка въехала в ворота, открытые босой заспанной бабой в старой спиднице.
«Кто ж бы это мог быть?» – размышлял Семен, возвращаясь домой.
Подходя к своей хате, он заметил две фигуры. Одна стояла по ту сторону плетня, другая – по эту.
– Ну, с тем и до свиданьичка, – услышал Семен быстрый и рассудительный голос Фроськи, – а то у меня уже ноги замерзли. Побежу в хату – пора печку топить.
– Та подожди одну минутку.
– За одну минутку украл черт Анютку. Спокойной вам ночи, приятного сна.
– Та, Фросичка!..
– Кому Фросичка, а кому Евфросинья Федоровна. Еще один раз до свиданьичка. А то увидит наш Семен – руки-ноги переломает.
– Кому?
– Тебе.
– Мене? Ге! Еще не родился на свете тот человек!
– Вот тогда побачишь. Как споймает да как перетянет батарейским поясом с медною бляхой…
– Что ты меня пугаешь солдатом? Я сам свободно мог на позиции поехать, только до моего года очередь так-таки и не дошла.
– А ну, покажись, кто тут солдата не боится? – страшным голосом сказал Семен, появляясь рядом.
Долговязая фигура дернулась, будто ее тронули сзади шилом. Хлопец отскочил от плетня и кинулся по улице, пригнув голову и размахивая длинными руками, чтобы не поскользнуться.
Семен, не сходя с места, грозно потопал ему вдогонку сапогами. Фроська помирала со смеху, припав головой к глечику, сидящему на дрючке плетня.
– Это какой же? – строго спросил Семен.
– А Ивасенковых Микола.
– Тот, который до войны ходил подпаском за клембовскими коровами?
– Эге.
– Тю! Ему ж тогда, дай боже, чтоб тринадцать лет было! Ну что ты скажешь: пока мы там четыре года трубили, тут уже все байстрюки женихами заделались. Давно с ним гуляешь, Фроська?
– Сегодня первый день, – застенчиво сказала девочка. – Еще года два-три погуляю, а там посмотрю: может, замуж пойду, – прибавила она, подумав.
