За этим скупым рассказом открывается многое.
Через несколько лет после войны, отдыхая в санатории «Малеевка», я чем-то заболел. Пришла сестра, пожилая, с тихим голосом, сделала мне укол и вдруг спросила:
– А как поживает Лев Александрович?
Удивленный, я ответил, что все хорошо, здоров и работает, а потом, в свою очередь, спросил:
– Откуда вы его знаете?
– Ну как же не знать человека, который спас мне жизнь? – отвечала она.
В лагере она связалась с уголовниками, хотела уйти от них, они грозили убить – и убили бы, если бы Лев не взял ее санитаркой в больницу. Это было опасно для обоих.
Глубоко сожалею, что не сохранилось письмо чл. – корр. АН П. Н. Лукирского – я получил его в годы войны. Он с такой теплотой отзывался о Льве, что, читая письмо, я с трудом удерживался от слез. Физически спасли Лукирского дрожжи из ягеля, а психологически – это было несравненно важнее – мой брат, вернувший ему любовь и волю к работе и жизни. Он вышел на свободу годами двумя прежде, чем Лев.
Быть может, найдутся читатели, которые упрекнут меня в пристрастной оценке его личности – все-таки брат! Но у кого еще хватило бы энергии, чтобы, положив начало медицинской вирусологии в Советском Союзе, повернуть к дрожжам, к производству спирта из ягеля – словом, к делу, о котором он до тех пор не имел никакого понятия? Он и в своих мемуарах пишет о лагерной жизни не как зэк, сосланный за измену родине, а как научный работник, откомандированный на Печору для экспериментального изготовления витаминов.
Я помню одно из его писем к З.В., кажется, в зиму 1942 года. Трудно было поверить, что оно написано человеком, которого вырвали из привычного круга людей науки, унизили, уничтожили, сломали. Как бы не так! В своем письме Лев поэтически рисовал красоту северной природы и цитировал любимое стихотворение Фета:
…И плачу я, как первый иудей,
На рубеже страны обетованной.
Как виден был в этом письме Лев с его способностью находить хорошее в дурном, с его юношеским, гимназическим, романтическим отношением к жизни! Эти черты как-то естественно соединялись в нем с деловитостью, с административной хваткой. В противном случае едва ли удалось бы ему устроить первый в истории человечества медицинский съезд за Полярным кругом, прошедший «оживленно и интересно», Еще бы! Нетрудно представить себе, каким событием был этот съезд в жизни врачей, перенесших муки унижений и теперь размышлявших вслух, как помочь отторгнувшей их, оскорбившей их стране.
Но вернемся к мемуарам Льва.
«После моего доклада меня вечером вызвали к начальству и, сообщив, что на следующий день я должен ехать в Москву, ясно намекнули, что на пересмотр дела. Меня повез начальник одного из отделов управления лагеря…
Однако в Москве меня ждало горькое разочарование. Начальник следственной части, к которому я был вызван по приезде, сказал мне. совершенно определенно и категорически, что на ходатайство наркома здравоохранения о пересмотре моего дела отвечено отказом…
– Вам надеяться не на что, – прибавил он, – будете отбывать свой срок, полный, целиком!
Через два-три дня меня вызвали и предложили работать в бактериологической лаборатории. Я отказался. Предложение повторяли еще дважды. Уговаривали, грозили. Я отказался категорически. Продержали две недели с уголовниками. Одного из них я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились. Вызвали еще раз. Я опять отказался».
Перед этой лабораторией была поставлена задача изучения средств бактериологической войны, а он в ее возможности не верил, утверждая, что, если бы она была возможна, человечество давно освободилось бы от крыс и других вредных животных и насекомых. Но причина, без сомнения, была и другая, более глубокая: он не хотел участвовать в бактериологической войне, если бы она оказалась возможной.
Две лаконические фразы: «Одного из них (уголовников) я избил за кражу у меня масла. После этого отношения с ними наладились», – стоит расшифровать. Он попал в камеру, где сидели человек тридцать интеллигентов и два уголовника, которым никто и ни в чем не смел перечить. Не смели ослушаться, когда «пахан» торговал местами: одни, рядом с «парашей», ценились дешево, другие, подальше – дороже. Заключенные вынуждены были отдавать им часть своей «пайки».
– Ох, как я его бил! – вспоминал Лев с наслаждением, в котором, однако, было ощущение гадливости. – Он потом три дня отлеживался. И я же еще проверял, нет ли у него переломов!..
Победивший в подобных случаях сам становился «паханом». Таким образом, к множеству почетных наград и званий, которые впоследствии получил действительный член Академии медицинских наук, будущий член Британского королевского общества и почетный член Нью-Йоркской Академии наук, по-видимому, следует присоединить и это, с трудом доставшееся ему звание.
Впрочем, «паханом», кстати, быстро установившим порядок в камере, он был недолго. После двухнедельного пребывания в высоком звании «пахана» арестант вновь был вызван к начальству. На этот раз, вспомнив о его предложении производить спирт из ягеля, его направили в химическую «шарашку». Соответствующей аппаратуры, однако, не было, и для «технологической» помощи к Льву подсадили специалиста-винодела.
Сосед оказался разговорчивым, и на первых порах Лев был доволен встретить в его лице искреннее сочувствие и сочувственное внимание. Но что-то уж слишком настойчивым показалось ему это внимание! Что-то слишком откровенно рассказывал доброжелательный сосед о себе и слишком тщательно расспрашивал Льва о его мнениях и взглядах. И, воспользовавшись однажды его отсутствием, Лев подсунул хорошо замаскированный лист копирки в его бумаги, лежавшие на столе.
Винодел оказался стукачом. Вместо отчетов о технологии производства спирта из ягеля он занимался подробными отчетами о своих разговорах со Львом, их-то он и представлял начальству. Произошел разговор, надо полагать, крупный. Выставленный за дверь доброжелательный сосед бесследно исчез и больше не появлялся.
Лев не пишет, как ему удалось организовать лабораторию по изучению рака, но, когда удалось, он получил почти все оборудование из института, где работал раньше, и всю необходимую литературу, в том числе и иностранную. Для ученых, находившихся на воле, это было почти невозможно.
«Было много времени, чтобы думать и планировать во всех деталях каждый опыт. По особому разрешению можно было оставаться в лаборатории допоздна, и я широко пользовался этим. В лагере я уже наладил научно-исследовательскую работу, но было очень трудно с животными. Заключенные за табак ловили мне домашних и полевых мышей, но на них было трудно экспериментировать. Здесь, на шарашке, к моим услугам было все необходимое. Работа быстро наладилась и развивалась успешно. Это было громадное наслаждение – оставаться одному в лаборатории, читать, думать, экспериментировать, забывать обо всем остальном.
Наши лаборатории помещались, по-видимому, на каком-то химическом заводе в расстоянии 7-10 минут ходьбы от корпуса, где мы жили. Когда конвойный водил нас туда и обратно, мы проходили мимо зенитной батареи, и несколько девушек-красноармейцев недоуменно смотрели на нас. Как-то одна из них обратилась ко мне:
– Дед, а дед, скажи, сколько время?
Мне тогда не было еще и 50 лет. Неужели я уже выглядел дедом? Я не чувствовал себя стариком. Я был полон решимости продолжать бороться за свое освобождение, голова была полна идей, связанных с моей работой, казалось, я мог бы двигать горы, если бы мне дали свободу».
Тогда-то и были заложены основы вирусной теории рака, получившей впоследствии мировое признание.
Когда Лев подошел к первому, едва наметившемуся ее подтверждению, он потребовал встречи с начальником «шарашки», комиссаром второго ранга. Это было очень высокое звание.
Вот сцена этой встречи:
«Конвойный открыл дверь и приказал: – Входи!
Комиссар второго ранга сидел за столом лицом ко мне. Седеющий, начинающий полнеть, хорошо выбритый, он смотрел на меня ленивым недовольным взглядом, Круглое лицо, безучастные, выцветшие голубые глаза. – Я прочел ваше заявление и не могу понять, чего вы хотите. Что особенного вы сделали? Научились лечить рак?
– Я не научился лечить рак, но мои опыты показывают, что химические вещества, которые вызывают рак, на самом деле только способствуют истинной причине – вирусу – проявить свое действие подобно тому, как простуда способствует заболеванию туберкулезом. Когда будет ясна истинная причина рака, тогда легче будет найти средство для его лечения.
Я старался говорить медленно, убедительно. Комиссар смотрел на меня в упор. В этих блеклых голубых глазах не было никакого интереса ни ко мне, ни к тому, что я говорил. – Все эти вещества, – продолжал я, – можно уподобить механизму, который взводит курок, но ведь убивает пуля, так и при раке – убивает вирус, а все, что считают причиной рака, дает вирусу возможность «выстрелить».
