дала о себе знать. Кашель и боль в груди привели Сашку в тюремную больницу. Разболелся он серьёзно, таблетки не могли сбить температуру. Тюремный пожилой врач был к нему добр, и, уже выздоравливая, Сашка, попросил листок бумаги, на котором выразил своё чувство стихом. Это был первый его стихотворный опыт.
Его прозвали Колечка.
В больничке врачевал.
А я лежал на коечке,
Страдал и умирал.
Но он совал таблеточки,
И в зад иглу вгонял,
Обычно малолеточкой
Меня он называл.
И вот, как сына балуя,
Он излечил меня.
«Лепило» Колю старого
Не позабуду я.
Выздоровевшего Сашку отвели в камеру для малолеток. Девять подростков враждебно взглянули на него. Один из них, долговязый, видимо, вожак, взял бесцеремонно Сашку за подбородок и спросил:
– Кто, откуда и за что?
Сашка отдёрнул голову, в руках держа подушку, матрац, полотенце и кружку. Подростку его движение явно не понравилось. Он убрал руку, но хмыкнул. Сашка прошёл и кинул матрац на свободные нары. Потом сел и, глянув на долговязого, сказал:
– Легавые надоели с допросами, и ты мозги клепаешь.
Долговязый опешил. Остальные прекратили игру в карты и посмотрели на Сашку. Один, черноволосый и коренастый, спросил:
– Что сказал?
– Что слышал.
Сашка заметил, что в сторонке от сплочённой шайки сидят четверо; их лица в процессе разговора как будто светлели. Сашкин матрац развернулся, и сокамерники увидели кое-какие продукты, которые передала ему тётушка Анна.
– Чего с ним разговаривать! – встал коренастый и подошёл к новенькому.
Но он миновал Сашку и протянул руку к передаче.
– Клешню не тяни, паскуда! – заорал Сашка на всю камеру, коренастый даже отпрянул. – Только притронься… – А дальше послышался такой отменный мат, который присутствующие вряд ли когда-нибудь слышали. – Домашняк долбанный, – заключил Сашка трёхэтажную брань. – Башку каблуком расшибу!
И тут четверо подростков подошли к Сашке, дав понять, что будут на его стороне.
– Я вроде пошутить хотел, – буркнул коренастый, с презрением глянув на притихнувшего долговязого.
В атмосфере камеры витала большая новость: смена власти. Один из примкнувших к Сашке – далеко не хилый пацан – ухватил долговязого за шиворот и, придавив его локтем к стене, заорал:
– Скидай сапоги мои, падла!
И тот, не говоря ни слова, снял с ног хромовые сапоги. Четверо пацанов присели вокруг Сашки.
– За что сел? – один из сокамерников спросил его.
– Подрезал такого, как вон тот, – громко сказал Сашка, кивнув на долговязого.
– Чего ты на меня киваешь? – голос прорезался у скинутого с трона главаря. – На вора в законе замахнулся, поплатишься.
– Кому гонишь! – расхохотался Сашка. – Кто это узаконил малолетку? Воровские сходки обходятся пока без сопливых.
Так как бывшие шестёрки долговязого предпочли продолжить игру в карты, не прореагировав на выпад новичка, то диалог на этом завершился. А Сашка затеял пиршество, пригласив союзников и бывших врагов. И долговязому он протянул кусок колбасы с хлебом. Скорчив непонятную гримасу, тот еду принял.
Страшно медленно тянется тюремное время. Через десять дней баня, но уже на второй день все чешутся, раскатывая грязь по коже. Долговязый усмирился. В маленьком тюремном государстве настала демократия: полы мыли по очереди, передачи не конфисковались, отменились подленькие игры, где проигравшего все унижали. И так было три месяца.
Но вот и дождался Сашка дня суда. Кроме ножа, ему предъявили ограбление школьного буфета. Сашка его не грабил, это дело Вадика с дружками, но колбасу и конфеты из буфета ел. Поэтому не упирался и не заложил Вадика, а написал признание, подумав, что за нож впаяют, а за буфет лишь попугают. Перед судом он свиделся с Анной. Плача, она сообщила ужасную вещь: арестовали Вовку за убийство. «И он покатился», – подумал Сашка. И заныла душа у него, ведь убийство – это страшно, могут расстрелять.
Буфет, оказалось, вылез Сашке боком: прокурор запросил три года за нож и четыре – за буфет. Суд дал по совокупности шесть лет. Вадик присутствовал на суде; сидел туманный, видно, накурился «плану». Когда прокурор обвинял Сашку в ограблении буфета, он съёжился и опустил голову.
Сашку перевели в другую камеру, к долгосрочникам, где ему предстояло ждать, пока не соберут этап малолеток. Звякнул засов, распахнулась железная дверь, за которой располагалась другая дверь из стальных прутьев. На Сашку густо пахнула табачная вонь. Слева от входа располагались нары, справа, где был метровый проход, стоял деревянный стол. Всего на пятнадцати квадратах разместилось десять человек. Окно пугало решёткой.
Увидев вокруг себя взрослых, Сашка приободрился. С нар встал коренастый мужик, обладающий чёрной, как уголь, бородой. Поглаживая под неаккуратными лохмами короткую шею и взирая на Сашку насмешливо, он проговорил:
– Проходи, дорогой гость. Сколько гостить?
– Шесть лет… за нож и за кражу в школьном буфете.
– За нож, как? – за хранение?
– Подрезал одного.
– Подрезал, а ещё государственная кража. Шустрый – везде успел. Лет то сколь?
– Шестнадцать скоро.
– Пацан. Ничего, не переживай. Эй, тебе сколь дали? – спросил он заключённого, которому было не больше двадцати лет.
– Мне? Пятнадцать.
– А тебе сколь? – обратился он к немолодому мужичку, чёрный свитер у которого складками свисал на шее.
– Мне? – раззявил тот рот в широкой улыбке. – Всего двенадцать.
– Слыхал? – бородач похлопал Сашку по плечу. – И я с третьей ходкой, двадцать уже отбыл. Ты малолетка – и половину не просидишь. А пока проходи, там, на серёдке, место есть.
Сашка уложил матрац на дощатые нары, не зная ещё, сколько ему придётся пребывать здесь. «Борода» был вором «в законе». Означало это то, что все ему должны безоговорочно подчиняться. Он улаживал разгорающиеся конфликты, и житьё зэков было относительно спокойным. А ещё он был балагуром, и, никогда не падая духом, любил послушать кого-нибудь и сам потрепаться.
Но однажды покой в камере был нарушен. Это случилось, когда втолкнули в камеру блатного мужика – тоже «вора в законе». Кличка у него была «Пончик», хотя на пирожок он похож не был: коренаст, жилист. Ступив в помещение, он разразился отборной бранью, и все поняли: начнёт права качать. Такую рожу встретить можно редко; разговаривая с кем-нибудь, он глядел на собеседника так, что тот опасался за свой нос – как бы не укусил тот его. И шутки у него были злые. Здесь, в камере, многие его знали, как и он сразу узнал иных. Войдя, он присел на нары к тому зэку, у которого свитер свисал на шее, и сказал:
– Молодчина, худой, что не сдох.
– Да и ты живой, Пончик, как ни странно.
Приветствия на этом завершились. «Пончик» продолжал трепаться, косясь на «Бороду».
