и серебряников, расспрашивая их и давая указания, а заодно нет-нет играл с детишками тех работников, которые пользовались привилегией приводить зимой свои семьи в согретые угольными жаровнями мастерские.
И хотя позднее Фэй едва припоминала эти короткие поле ты в свободном падении, с тех давних времен в ней все же со хранилось смутное ощущение, что этот человек делал возможным невозможное — полет! Например, полет. Например, порхающие птицы из серебра. Щебечущий, поющий металл. Пробужденный к жизни, мертвый материал.
После свадьбы Фэй поселилась на лондонской Шу-лейн, в самой светлой и самой роскошной комнате, какую ей когда-либо доводилось видеть, в первый год замужества дважды навестила родителей, с корзиной подарков от мужа, и каждый раз за обедом плакала, тогда мать, утешая, клала ладонь на кулачок, в котором Фэй сжимала ложку, а отец называл ее неблагодарной принцессой. Черт побери! Да могло ли сопливой ливерпульской девчонке выпасть большее счастье? Ведь слепая и, пожалуй, более чем благосклонная судьба сделала ее женой такого мастера, как Алистер Кокс!
Когда Коксу удавалось обуздать свою алчность до тела девочки-жены и осенним вечером, меж тем как большие буковые поленья в камине рассыпали в сумраке салона падучие звездочки искр и красное вино в графине сверкало точно жидкий гранат, он, к примеру, объяснял ей механическое движенье крыльев серебряной сипухи, Фэй порой действительно вновь превращалась в восторженного ребенка и, как некогда, стоя средь ливерпульских станков, восхищалась этим мужчиной. А без малого час спустя, слыша, что Кокс, охая, раздевается в потемках и вот-вот завалится к ней в постель, она шептала в подушку, точно заклинание, слова своей матери: Доброе сердце. Добрый человек. У него доброе сердце.
Рождение Абигайл в первый же год их брака ненадолго пробудило у Фэй надежду на сокрытое в грядущем счастье, по крайней мере, до тех пор, пока разрыв промежности уберегал ее от похоти мужа, да и после выздоровления, которое в конце концов не затянешь и не скроешь, он приближался к ней осторожнее, нежели ночами до родов. Ведь у колыбели из вишневого дерева, где чуть ли не исчезал крохотный недоношенный младенец, Кокс начал испытывать непреоборимое чувство, казавшееся ему сильнее вожделения, даже сильнее восторга перед всей и всяческой механикой. Вот так Абигайл, его первая и единственная, безоглядно любимая дочка, еще не умея произнести ни слова, ни хотя бы имен родителей, перекинула меж ним и Фэй мостик, который пролегал над пропастью все пять лет новой совместной жизни, пока коклюш не порвал эту связь и Кокс не заплутал в скорби, желании и отчаянии, а Фэй словно бы умолкла навеки.
Когда студеным, безоблачным днем в конце ноября флотилия прибыла в Бэйцзин, безлистные деревья вдоль дороги от устланного желто-золотой парчой мола до величайшего на свете города сверкали пушистыми накидками из инея. Бесконечная процессия портшезов, из которой вздымались к небу сотни шелковых флагов и копий, доставила Высочайшего в его резиденцию. Как ни странно, самое сокровенное место в империи, не доступное для подавляющего большинства подданных, показалось Коксу в этот день навевающим покой, едва ли не уютным, как ни одна из промежуточных целей его путешествия: Цзыцзиньчэн, императорский Пурпурный город. Запретный город.
Ведь эти обширные пространства меж дворцами и павильонами с их загнутыми золотыми кровлями, постройки совершенной соразмерности, носившие такие звучные, переведенные Цзяном имена, как Дворец Земного Спокойствия, Зал Единения Неба и Земли, Зал Сердечного Попечения или Павильон Веселых Звуков... эти точнейшим образом вымеренные и будто по линейке прочерченные дороги, которых каждому из обитателей, в соответствии с его рангом, надлежало придерживаться строго-настрого, словно двигался он по листу огромной выкройки, раскинутому по всем этим просторным дворам, — горе тому, кто хоть на шаг отступит с отведенной ему линии... указуемые солнечными, песочными и водяными хронометрами часы дня и ночи, когда должно ступить во дворец, во двор, в сад или покинуть оные, и все несчетные, установленные согласно астрономическим таблицам обряды, военные церемониалы и загадочные маневры дворцовой стражи, казалось, помогали даже такому заблудшему в своих чувствах и страстях, как Кокс, воротиться из хаоса в мир непреложного порядка, а затем, быть может, в некую умиротворенность.
Хотя и в Пурпурном городе целое войско рабов и прислужников, в том числе свыше трех тысяч одних только ропщущих на судьбу евнухов, могло засвидетельствовать, что английскому гостю не открылось здесь ни место небесного умиротворения, ни место земной гармонии, в день прибытия Кокс все же чувствовал себя как человек, достигший своей цели.
Мучительное беспокойство, которое вновь обуяло его, когда он наконец покинул джонку и лес мачт и, покачиваясь в портшезе, направлялся к Запретному городу, утихло в тот самый миг, когда на подобной каменной пустыне, очищенной от городской жизни и даже от пыли площади Тяньаньмынь, площади Небесного Спокойствия, ему пришлось попрощаться с Мерлином и двумя помощниками.
Одному лишь мастеру предстояло поселиться в гостевом доме Запретного города. Для его помощников приготовили жилище за пределами высоких, словно окрашенных кровью, оборонительных стен. Лишь мастеру Коксу, сказал Цзян, должно быть и оставаться как можно ближе к помыслам Высочайшего, а равно проводить и свои ночи под тем же небесным квадратом, что и Великий. Что до помощников, то каждое утро гвардейцы будут препровождать их через Западные ворота к рабочему месту мастера, а вечером эскортировать от станков обратно к ночлегу.
Как пленников? — спросил Мерлин.
Как окруженных заботою, оберегаемых, достопочтенных гостей, с поклоном отвечал Цзян.
А ты? — обратился Мерлин к Коксу.
Я буду ждать вас, сказал Кокс, каждый день. Как в Ливерпуле. Как в Лондоне. Как всегда.
Когда его портшез пронесли через Ворота Небесного Спокойствия и мимо выстроенной тройным шпалером дворцовой стражи в передний двор, а оттуда в белую гулкую пустоту, Кокс думал о том, не встретится ли ему где-нибудь здесь, в этих неприступных стенах, та хрупкая девочка-женщина, которая скользнула мимо него у поручней джонки. О встрече на водах императорского канала он не говорил ни со своими товарищами, ни с Цзяном, ибо чутье предостерегало его, что, может статься, опасно даже мечтать о женщине из тени императора. Но, как нарочно, когда каменные лица дворцовой стражи мелькали мимо портшеза, воспоминание об этом видении у поручней сделалось неотступным и соединилось с летучим ощущением счастья, ведь в этом образе было что-то от красоты Фэй и очарования Абигайл, — пока взгляд Кокса не упал на оружие гвардейцев, на черные ножны их мечей, на секиры и копья, на которых покачивались хвосты леопардов, на украшенные языками пламени и
