никого больше не касается. Прости, сегодня не могу, говорила я, когда он звонил, — давай завтра. Я вижу, ты без меня прекрасно обходишься, говорил он. Да нет, что ты, говорила я, хотя и на самом деле прекрасно без него обходилась. Все они нужны мне были только наполовину, но я наполовину — им этого было мало. Сегодня я так не сделала бы, думала я и с завистью смотрела на тех, кто способен был все-таки сторговаться и кто таскал в животе или возил на детской коляске, по извилистым аллеям парка, то, ради чего и был затеян торг.
Именно это я чувствовала, когда в последний момент появился наконец настоящий герой. Пришел, рассекая воздух своей сверкающей саблей, и я увидела: да, это точно он, и он тоже сказал, да, вот о ком я мечтал, вот об этой принцессе. Рискованно, правда, было расхаживать по городу с оружием, когда, из-за угрозы террора, повсюду за тобой следят камеры, а стоит тебе случайно вымолвить имя Аллаха, тебя засекут американские тайные агенты, — но оно того стоило. Ведь зато ему выпало прийти и получить свое, и все то, чего ему не хватало, чего он всю жизнь с нетерпением ждал, сразу было ему дано, сейчас, в этот момент.
Притянула я к себе голову младшего сына бедняка землепашца, положила ее к себе на колени. Смотрела я на его лицо, на его тело, и его тонкие руки казались мне мускулистыми, худые ноги — крепкими и надежными; потом посмотрела я на его сердце. Сердце его было — как ободранное колено, как разбитый локоть, когда мальчишка падает с велосипеда. Вся кожа содрана, сплошная рана была его правая нога и левая нога, правая рука и левая рука, и локти, ладони, и колени, и вообще все, потому что его несколько метров протащило по бетону, — вот каким было это сердце. Оно билось, но все было в ранах. Господи Боже, что с тобой случилось, спросила я, но он не хотел рассказывать, откуда у него все это и почему вышло так, что старые, многолетние раны не заживают, как свежие, только что полученные. Он ничего не говорил, просто лежал, притихнув, у меня на коленях, подобно тому, как какой-нибудь испуганный звереныш прижимается к теплому телу матери.
День проходил за днем, я видела, как раны эти от поглаживаний моих начинают быстро заживать; он уже не был молод, организм же его оставался свежим, словно долгие годы только этого и ждал, этих целительных прикосновений. Исчезли шрамы, в сердечной камере не осталось ни одной осыпающейся перегородки, ни трещинки, ни крохотной, прогрызенной мышами дырки.
Ну вот ты и здоров, самый смелый рыцарь моего царства, кто, даже весь израненный, промчался, размахивая саблей, по стольким улицам, по стольким площадям, сказала я. Теперь ты не болен. Давай же посмотрим, на что способно выздоровевшее сердце! Если в нем, израненном, нашлось столько сил, что оно привело тебя сюда, каких же свершений от него можно ждать, когда оно здорово? Давай же, наполняй мной, пока солнце ходит по небу, каждую минуту жизни, и посмотрим, каково это. Пускай два мира, два времени, твое и мое, сливаются воедино! Перед внутренним взором моим сияют годы и годы, которые мы проведем вместе, годы, когда время ни на шаг не отклонится от нашей сказки, не обрушится на нас, чтобы раздавить, уничтожить, но примет в свои ласковые объятия, годы, когда мы будем жить в сказочной нашей избушке, и у нас родятся сказочные дети, и для всех наших друзей, стоит им только взглянуть на нас, это будет как мирная вечерняя сказка, — не какие-то там хитроумные похождения короля Матяша, не грустные истории про оставшихся ни с чем волков, про обманутых большеглазых оленей, про покинутых фей, про Янчи и Юлишку. После долгих, лишенных света годов начнется эпоха светлых времен — ведь каждое мрачное время проходит потому, что уступает место времени яркому, сказала я. Давай же руку, пойдем.
Да, да, я готов, ведь руки мои без тебя слабеют, ноги подгибаются, сердце вновь покрывается ранами, сказал он. Иду, ведь та жизнь, в которой не было тебя, это была не жизнь. Иду, сказал он, и каждый раз добавлял какую-нибудь причину, почему, собственно, нужно, чтобы он пошел со мной, и почему никак невозможно, чтобы не пошел. Но проходил день за днем, а он все так и оставался на пороге. Топтался на месте, как арестант в крохотной, размером в пару дюймов, камере, как Балинт Тёрёк [2] в Семи башнях.
Иди же, говорила я, иди, да закрой за собой дверь, иначе ветер ворвется и выдует тепло из комнаты, и проберутся, оттеснив тебя, злобные черные рыцари, похитят что-нибудь или меня похитят. Он не отвечал, лишь топтался на месте, как нерешительный странник на распутье, вокруг своей, медленно сокращающейся тени. Не говорил, мол, снаружи слишком холодно, внутри — слишком тепло, снаружи — слишком просторно, внутри же — наоборот, лишь повторял время от времени, иду, сейчас, иду, подожду только, пока погаснут на небе звезды, подожду, пока солнце воссядет на золотую колесницу, а к вечеру соблазнит луну, подожду, пока… — говорил он, но в голову ему ничего больше не приходило. И он все топтался на пороге и молчал, и растерянно смотрел в глубь комнаты, где была я, и видно было, что он и уйти не смеет, и войти боится.
Типичный случай, говорили придворные дамы, которым известны были все интриги, случавшиеся вблизи и вдали. Типичный случай — у него и в мыслях нет менять свою жизнь, то, что есть, его вполне устраивает: дома — уют, привычная обстановка, чистая квартира, постиранная одежда, сияющий тронный зал, зато тут — компенсация. Дурак он, что ли, все ставить на карту; да мало ли как оно обернется: вдруг — новый ребенок, новый дворец, новый кредит, и потребуется куча золотых талеров… Нет, не желает он ради кого-то жертвовать всей оставшейся жизнью, до последнего вздоха. Для него это не подарок судьбы, а новый груз, новая морока, а ему хорошо как раз так, это для него — максимум, на большее он не отважится. С этого он ведь и начал, ты сама рассказывала, что он и не хотел иного, кроме как некоторой компенсации за чувства, которых его лишили. Не концерт на весь вечер, а выступление на бенефис, те несколько номеров, которые оркестр играет после основной программы, уже без всякой ответственности, как бы для
