Зою: мол, всех курей надо
пропустить через трусы мужа!
Зоя Михайловна поморщилась и встала из-за стола:
– Так ведь перестала! Скажите спасибо!..
Она вышла из комнаты, хлопнув себе на плечо полотенце.
Теперь отец с сыном заговорили разом, вспоминая куриную экзекуцию. Мол, вначале решили по-тихому: в сарае окрестить трусами, но птицы не поняли такого оберега, били их крыльями по лицам и рукам. Кто-то не углядел, кто-то промахнулся, короче, куры вырвались на волю. «Это Генка прошляпил!» – не удержавшись, крикнула мать из соседней комнаты.
По нескольку раз вспоминали за столом, как курицы бегали по двору, истошно крича и взрывая землю когтями, а петух лавировал меж людей, взмахивая хвостом вправо-влево, словно вратарь у сетки!
Паша тянул пивко играючи, отрываясь от стакана с влажной улыбкой. Говорил он неторопливо; благодушие поднималось у него из души, как пузырьки со стенок банки. Отец же, наоборот, чем больше пил, тем более становился беспокойным, без особого перехода от кур, он стал злиться на тяжеловесность, возникшую от пива и на старшего сына:
– Вручила ему бабскую профессию – ручкой ковырять!
Сидя на месте старшего сына, Сережа воспринял это как упрек ему.
– А мне нравится! – неожиданно сказал он, оглянувшись на картину в углу. За столом засмеялись, решив просто: раз поэт – то может и отчебучить! Никто не мог заподозрить, что Сережа произнес это с умыслом. А так как картину привез Петр Семенович, то получалось, что, признавая труд художника, он должен признать и писателя.
Хозяин хлопнул крепкой рукой гостя по спине, мол, уел ты меня! Ему нравился характер Сергея, чем-то напоминавший ему старшего сына.
12
Вернулась Зоя Михайловна, держа в руке две толстых тетради. Одну протянула гостю, другую раскрыла сама, показывая, что ей скучно.
На первой странице Сережа прочел, как эпиграф: «Надо жить! Вотъ они роковые слова! Вотъ она, роковая задача! Кто надъ ней не трудился, тоскуя и плача, чья надъ ней не ломилась от думъ голова».
Почерк понятный и даже приятный для чтения. Писано пером, с нажимом на палочках и тонкой вязью на закруглениях. Далее читал он, не обращая внимания на странную «ять».
«11 июля.
Здесь все не мое: горы, туман, телячья избушка. Любовь, которая мне снится – тоже не моя».
– А что такое телячья избушка? – улыбнулся Сережа. Он вообще любил делать паузу после первых строк новой книги. Чтобы вслушаться в их звучание, словно в камертон, по которому автор настраивал весь дальнейший текст.
– Первое время он жил в летней кухне, где зимой держат телят, – пояснила хозяйка, не отрываясь от своей тетради.
Странички серые, в клеточку. На полях чернильные пятнышки и штрихи, видимо, поэт чистил перо.
Сережа открыл наугад в средине тетради:
«24 августа.
Хозяйка увидела мои ножницы для ногтей. Говорит, продайте! Молоком буду поить весь год! Я стал отказывать. Она опять: Христом Богом прошу! Иначе украду. Не вводите в грех!.. Теперь пью молоко, а ногти срезаю ножом».
Немного стыдясь за то, что он отрывается от компании, Сережа перевернул еще несколько страниц, чувствуя на ощупь их тонкость и шершавость:
«3 сентября.
Никак не приучу хозяйку стучаться в дверь. Принесла мне простокваши. А я прошу у нее алычовку!
Вечер. Я пьян, правда, в меру. Если сегодня опять мне приснится эта сволочь… из вокзального буфета, то не знаю, что с собой сделаю! Душно, пойду ночевать на сеновал».
Сережа зажал ладонью страницу:
– А у вас есть сеновал?
– А что на диване – не мягко? – тяжело заскрипел стул под захмелевшим хозяином.
– Романтика, – объяснил Паша, убирая со стола пустую банку, – пусть хлебнет.
– У нас там постелено, – сказал отец, окончательно смирившись с тем, что старший сын не придет. – Иногда Гена ночует, как беглый какой…
Зоя Михайловна протянула Сереже почтовую открытку:
– Вот закладка… С женой поругается, а в доме спать уже не может! В своей кровати.
На открытке был изображен крейсер «Аврора» с оранжевым лучом по синему небу; и эта яркая полоса странным образом напомнила ему о телефонистке. Луч выражал какую-то мгновенную ясность, которую он принимал за влюбленность.
Сережа закрыл дневник и прижал его к груди. Этот жест не ускользнул от хозяйки: она глядела с сомнением на то, что бесценная тетрадь будет лежать на сеновале. Зоя Михайловна вспомнила свою порывистость в музее и, чтобы ее откровенность не выглядела ошибкой, все же решила расстаться с дневником на одну ночь.
Допив пиво, хозяин заторопился во двор, сказав, что ему надо проверить калитку. А заодно показать гостю сеновал.
В сарае было тепло и душно от прошлогоднего сена. К запаху сухой ромашки примешивался горьковато-меловой дух голубиного помета. Наконец-то Сережа остался один и мог спросить себя: что будет завтра? Опять скучный музей, пыльная дыра в полу? Приходить на почту в каждую ее смену?.. Мысли мутились, подобно туману, что поднимался сейчас из остывающих берегов реки.
Где-то в глубине сарая всполошились голуби, беспокойно раздувая грудь. При бледном свете луны, что проникал из щелей, Сереже вздумалось прочесть из дневника строчку наугад. Он раскрыл тетрадь, провел пальцем, едва разбирая слова: «Во всякой влюбленности у меня была одна предтеча…» Глаза слезились; и было непонятно: подтверждение это того, что он задумал или нет? Слово «влюбленность» успокоило его. А вскоре однообразное гуление птиц усыпило юношу, оставив все вопросы до утра.
Среди ночи, когда луна уже светила с другой стороны, ему вдруг почудилось, что кого-то зовет его. Долго и тревожно! Когда сон стал тоньше, он услышал отчетливый жалобный писк. Сережа проснулся: звуки доносились глухие, как будто из подземелья. Он подождал, но даже голуби молчали, а слабеющие крики уходили все глубже и глубже. «Странно, – подумал он, нащупывая спуск к лестнице, – никто не всполошился, не вышел из дома, словно это был еще сон».
В свете луны (ему запомнились косые яркие полосы на крыльце) он увидел черную яму открытого погреба и услышал отчетливый писк котенка из него. Обняв влажную лестницу, пахнувшую гнилью, он осторожно сполз вниз. На полу меж решеток нащупал в воде мокрый дрожащий комочек. Поднял его, ощущая ладонью липкую шерсть и то, как через тонкие ребрышки ударяется в нее испуганное сердце.
Ни жалости, ни геройства он не испытывал. Сережа уложил спасеныша на одеяло, чувствуя, что сам тоже продрог. Ему просто хотелось, чтобы завтрашнее утро было счастливым для всех. А страдания или гибель маленького котенка могли бы помешать его будущей решимости.
Укрывшись одеялом, он пытался заснуть. Но сено шуршало всеми измятыми травинками, как будто рассказывая о пологих склонах и уютных лесных
