двоих, все же Кевин пришел в мир, будучи в полном тупике относительно того, для чего этот мир нужен и что с ним делать; Селия же пришла в него с непоколебимой уверенностью по поводу того, что ей нужно и что делает жизнь стоящей – вот эта липкая субстанция, которую невозможно оттереть. И это уж точно представляет собой некую разновидность ума.
Ладно, училась она не очень хорошо. Но это лишь потому, что она слишком сильно старалась. Ее так захватывало желание сделать все правильно, так пугала перспектива подвести своих родителей и учителей, что она никак не могла приняться за само задание. Но она по крайней мере не относилась с презрением ко всему, чему ее пытались научить.
Я пробовала внушить ей: просто запомни, что столица Флориды – это Таллахасси, и точка. Поскольку Селия, как и ее тетя, в честь которой ее назвали, очень верила в тайны, она просто не могла поверить, что все так примитивно и что в этом нет никакого волшебного фокуса. Поэтому она сомневалась в себе, и когда писала тест на знание столиц штатов, немедленно подвергала сомнению «Таллахасси» по той самой причине, что это слово всплывало в ее голове. У Кевина никогда не было проблем с тайнами. Он приписывал всему миру одну и ту же ужасающую очевидность, так что для него никогда не стоял вопрос, может ли он что-то выучить; вопрос был в том, стоит ли заморачиваться. Вера Селии, настолько же эмоциональная в отношении других людей, насколько она была недостаточной в отношении себя самой, убеждала ее, что никто никогда не будет настаивать на том, чтобы она изучала что-то явно бесполезное. Точно так же цинизм Кевина убеждал его, что злобная, садистская педагогика втолковывает ему лишь всякую ерунду.
Я не хочу сказать, что Селия никогда меня не раздражала. Ее, как и Кевина, невозможно было наказать, хотя причины для наказания возникали редко, и как часто выяснялось, наказывали ее за то, чего она на самом деле не делала. Она принимала близко к сердцу малейшее замечание, поэтому любой упрек в ее адрес выглядел как попытка убить муху кувалдой. Если возникало хоть малейшее предположение, что она нас разочаровала, она бывала безутешна и начинала сыпать извинениями, даже не будучи до конца уверенной в том, в чем именно мы ждем от нее раскаяния. Одно-единственное резкое слово вводило ее в ступор, и я признаю, что стало бы большим облегчением иметь возможность иногда рявкнуть: «Селия, я же велела тебе накрыть на стол!» (она редко бывала непослушной, но часто проявляла рассеянность) – и не наблюдать, как моя дочь превращается в долго не просыхающую лужу раскаяния.
Но изначально мое раздражение вызывало другое. Разумно примененный страх является полезным средством самозащиты. Хотя сток в раковине вряд ли мог выпрыгнуть оттуда и укусить ее, Селия имела достаточный запас страха, чтобы его хватало на опасности, которые действительно могли ей навредить. В нашем доме было то, чего ей вполне оправданно стоило бы бояться, – но она его обожала.
По этому поводу я не допускаю никаких возражений, и я намерена безжалостно воспользоваться тем, что это мой рассказ, и у тебя нет иного выбора, кроме как смириться с моей точкой зрения. Не стану притворяться, что знаю всю историю целиком, потому что не думаю, что ты или я вообще когда-нибудь узнаем ее целиком. Из моего собственного детства я с тревогой вспоминаю, что в доме на Эндерби-авеню, где союз между мной и моим братом был гораздо более ненадежным, Джайлс и я вели большую часть нашей жизни вне пределов видимости нашей матери. Один из нас мог прибежать к ней, чтобы отстаивать свою правоту (что с неодобрением рассматривалось как жульничество), однако по большей части наши тайные соглашения, битвы и взаимно причиняемые мучения происходили если не вне поля ее зрения, то в зашифрованном виде. Я настолько полно была погружена в мир других маленьких людей, что в воспоминаниях до возраста примерно двенадцати лет мой мир почти не был населен взрослыми. Может быть, у вас с Валери было иначе, потому что вы никогда особо друг друга не любили. Однако многие родные братья и сестры – возможно, даже большинство из них – живут в отдельной кипящей страстями вселенной, в которой есть щедрость, предательство, месть, примирение, применение силы и злоупотребление ею, и обо всем этом их родители практически ничего не знают.
И все же я не была слепой, а мерой родительского простодушия является голая беспристрастность. Если я входила в детскую и обнаруживала на полу лежащую на боку дочь, у которой лодыжки связаны гольфами, руки заведены за спину и зафиксированы лентой для волос, рот заклеен скотчем, а сына нигде не видно, я сама была в состоянии разобраться, что именно кроется за ее хныкающими объяснениями про то, что они «играли в похищение». Я, может, и не была посвящена в масонские секреты тайной секты своих детей, но я достаточно хорошо знала свою дочь, чтобы быть уверенной (несмотря на то, что она утверждала обратное) в том, что она никогда не стала бы держать голову своей любимой пластмассовой лошадки над зажженной плитой. И несмотря на то, что она так покладисто запихивала в себя еду, про которую я еще не поняла, что она ее не выносит, Селия все же не была полной мазохисткой. Поэтому, когда я обнаружила ее привязанной к детскому креслу за обеденным столом и покрытой рвотными массами, я могла логично предположить, что стоящая перед ней миска с майонезом, клубничным джемом, тайской пастой карри, вазелином и комками скатанного в шарики хлеба не была стряпней, созданной по ее собственному рецепту.
Ты, конечно, будешь утверждать – ты и тогда так делал, – что старшие братья и сестры традиционно мучают младших и что мелочные преследования, которым Кевин подвергал сестру, укладывались в рамки совершенно нормальных. Теперь ты можешь возразить, что я нахожу эти случаи типичной детской жестокости ужасными только потому, что вспоминаю о них задним числом. А тем временем миллионы детей выживают в семьях, где процветают запугивание и драки, и часто с выгодой для себя, потому что это дает им урок неофициальной дарвиновской иерархии, в которой им придется разбираться, будучи взрослыми. Многие из таких прежних тиранов вырастают потом в заботливых мужей, которые помнят про годовщину свадьбы, в то время как их прежние жертвы превращаются в уверенных в себе молодых женщин с успешной карьерой и радикальными взглядами на право женщины иметь выбор. И все же мое нынешнее положение предлагает довольно мало привилегий, и у меня действительно есть преимущество судить об этом задним числом, Франклин, если преимущество – это вообще подходящее слово.
Когда я в прошлые выходные ездила в Чатем и обратно, я раздумывала о том, что, возможно, мне будет полезен пример нашей робкой, хрупкой дочери и ее христианского всепрощения. Но непостижимая неспособность Селии затаить обиду, которой она обладала с самого рождения, наводит на мысль, что способность прощать – это дар, который достается вместе с темпераментом, и совсем не обязательно это сложный навык, которому требуется научиться. Кроме того, я со своей стороны не могу точно сказать, что влечет за собой «прощение» Кевина. Оно уж точно не подразумевает, что нужно искусственно замалчивать события того четверга или что можно перестать считать его ответственным за них – это не было бы в интересах его морали в широком смысле. Я не могу представить, чтобы от меня ожидали, что я преодолею случившееся, словно это все равно что перепрыгнуть через невысокую каменную изгородь. Если тот четверг и был неким барьером, то сделан он был из плоской колючей проволоки, через которую я не перескочила – я билась и металась в ней, оставив истерзанные куски себя, и по другую ее сторону я оказалась лишь во временно́м смысле. Я не могу делать вид, будто он этого не совершал; я не могу делать вид, что не сожалею о том, что он это сделал; и если я покинула ту счастливую параллельную вселенную, за которую склонны цепляться мои компаньонки в комнате ожидания в Клэвераке, то причиной моего отказа от своего личного «ах, если бы только» было скорее истощенное воображение, нежели здравое согласие с тем, что «что сделано, то сделано». Честное слово, когда Кэрол Ривз официально «простила» нашего сына в программе CNN за убийство ее сына Джеффри, который уже добился не по годам ранних
