успехов в игре на классической гитаре и которого уже обхаживала Джульярдская школа [184], я понятия не имела, о чем она говорит. Она что, построила в своей голове стеклянный ящик вокруг Кевина, зная, что там обитает лишь ярость? Был ли теперь наш сын лишь тем местом, в которое ее разум отказывался заходить? В лучшем случае я могла предположить, что она превратила его в некое обезличенное и прискорбное природное явление, которое обрушилось на ее семью словно ураган, или разверзлось в их гостиной будто землетрясение, и она решила, что бесполезно сетовать на то, что сходно с погодой или сдвигом тектонических плит. Тогда бесполезно сетовать практически на любые обстоятельства – что большинство из нас совершенно не останавливает.
Однако вернемся к Селии. Я не могу представить себе, чтобы Селии удалось запереть в своем мозгу или понизить до уровня обычного ливня тот день, когда Кевин с аккуратностью начинающего энтомолога снял выводок мешочниц [185] с белого дуба на заднем дворе и оставил их вылупляться у нее в рюкзаке. Позже, сидя в своем первом классе в школе, она сунула в рюкзак руку, чтобы достать сборник упражнений по правописанию, и достала его покрытым полосатыми гусеницами – такими, каких Кевин давил в зеленую жижу на нашей веранде. Несколько гусениц заползли на ее пальцы и на оцепеневшую руку. К несчастью, Селия не имела склонности к крику, которым могла бы призвать помощь раньше. Думаю, вместо этого она застыла, дыша со свистом, с раздувающимися ноздрями и со зрачками, расширившимися до размеров блюдца; а ее учительница продолжала объяснять, что в слове candy буква c дает звук k. Наконец, сидевшие за соседними партами девочки подняли визг, и за этим последовал полный ад.
И все же, хотя память о тех мешочницах была еще совсем свежа, это воспоминание никак не проявилось спустя две недели, когда Кевин предложил ей «прокатиться» на его спине, пока он взбирается на белый дуб, и она ухватилась за его шею. Она, без сомнения, удивилась, когда он уговорил ее отпустить его шею и оставил ее, дрожащую, на верхней ветке, после чего спокойно спустился на землю. Когда она запищала: «Кеин, Кеин, я не могу пуститься!», она и в самом деле искренне верила, что он вернется и поможет ей, хотя он оставил ее на семиметровой высоте и смылся в дом, чтобы съесть сэндвич. Это и есть прощение? Неважно, сколько ее мягких игрушек выпотрошил Кевин и сколько игрушечных домиков сломал – так же, как Чарли Браун [186] в очередной раз нагибается, чтобы поднять мяч Люси [187], Селия никогда не теряла веры в то, что где-то глубоко внутри ее старший брат был хорошим парнем.
Можешь называть это как хочешь – наивностью или легковерностью, но Селия сделала самую распространенную ошибку добросердечных людей: она считала, что все вокруг – такие же, как она. Доказательства обратного просто некуда было девать, как книгу по теории хаоса некуда поставить в библиотеке, в которой нет раздела физики. И при этом она никогда не ябедничала, а без доказательств часто бывало невозможно возложить вину за ее несчастья на брата. Как следствие, с самого момента рождения своей сестры Кевин Качадурян – по крайней мере в фигуральном смысле – совершал преступления безнаказанно.
Признаюсь, пока Селия была совсем маленькой, Кевин отошел для меня на второй план, словно сделал два гигантских шага назад, как в игре «Саймон говорит» [188]. Маленькие дети требуют много времени, а он к тому же стал воинственно независимым. И ты был так добр, что в свободное время возил его на футбольные и бейсбольные матчи и водил по музеям, так что я, наверное, немного спихнула его на тебя. Это сделало меня твоей должницей, и именно поэтому я чувствую себя особенно неловко оттого, что заметила нечто, что с расстояния этих двух гигантских шагов выглядело еще более поразительным.
Франклин, наш сын рос человеком, личность которого была похожа на фотографию и ее негатив. Это началось еще в детском саду, если не раньше, и становилось все сильнее. Как это ни раздражает, но все мы по большей части ограничены в своих представлениях о том, какими являются другие люди, и эти представления постоянно искажаются нашим собственным присутствием. Наверное, поэтому случайный взгляд на любимого человека, просто идущего по улице, представляет собой такую ценность. Так что тебе придется поверить мне на слово (хотя я знаю, что ты не поверишь): когда тебя не было дома, Кевин вел себя угрюмо, замкнуто и саркастично. Не время от времени, когда выдавался плохой день. Все дни были плохими. Эта немногословная, надменная, необщительная часть его личности в самом деле выглядела реальной. Может, это была не единственная реальная вещь, но она не производила впечатление полностью искусственно созданной.
Совсем иным (Франклин, я так паршиво себя чувствую из-за этого, словно пытаюсь отнять у тебя что-то, чем ты дорожишь) было поведение Кевина в твоем присутствии. Когда ты входил, у него менялось лицо. Его брови взлетали вверх, он вздергивал голову и надевал высоко на подбородок улыбку со сжатыми губами, которые поднимались до самой верхней десны. В целом его черты приобретали то вечное выражение испуганной радости, которое можно увидеть у стареющих старлеток, что переборщили с пластической хирургией. Привет, пап! – кричал он. – Как работа сегодня, пап? Ты поснимал сегодня что-нибудь реально крутое? Нашел еще коров, пап? А поля, а большие здания или богатые дома? Ты загорался и с энтузиазмом начинал описывать куски шоссе, которые ты снимал, а он приходил в восторг: Ух ты, здорово! Еще одна реклама машины! Я всем в школе буду рассказывать, что мой папа делает снимки для компании «Олдсмобил» [189]! Как-то вечером ты принес домой экземпляр нового «Атлантик Мансли» [190] и гордо пролистал его до страницы с рекламой зубной пасты «Колгейт», которая проспонсировала нашу собственную хозяйскую ванную комнату из розового мрамора. Вот это да, пап! – воскликнул Кевин. – Раз наша ванная есть в рекламе зубной пасты, значит, мы знамениты? Немножко знамениты, признал ты, и клянусь, я помню, как сострила: «В этой стране, чтобы стать по-настоящему знаменитым, нужно кого-нибудь убить».
О нет, конечно же не ты один был настолько доверчив; с учителями Кевин тоже годами актерствовал. Благодаря тебе у меня до сих пор есть стопки его домашних заданий. Ты был исследователем-любителем американской истории, поэтому вел нашу семейную хронику, фотографировал, клеил альбомы; я же была склонна рассматривать сам опыт как воспоминание. Так что я даже не совсем понимаю, что на меня нашло и заставило спасти из кучи хлама вроде тренажеров-степперов и приспособлений для нарезки яиц, которую я бросила при переезде, папки с сочинениями Кевина.
Может, я спасла эти папки только из-за того, что на них стояла сделанная твоим плотным наклонным почерком надпись «Первый класс»? На этот раз я думаю, что нет. Я прошла через два судебных процесса (если не считать третьим то, что им предшествовало), и я научилась мыслить исходя из того, что может представлять собой доказательство. Ведь я настолько привыкла отрекаться от владения собственной жизнью в пользу других людей – журналистов, судей, авторов веб-сайтов, родителей убитых детей и самого Кевина, – что даже сейчас я не испытываю желания сложить или уничтожить сочинения моего сына: а вдруг это сочтут намеренным повреждением улик.
В общем, сегодня воскресенье, и я пытаюсь заставить себя прочесть некоторые из них. (А ты осознаешь, что я могла бы их продать? И я не имею в виду за какую-нибудь мелочевку. Судя по всему, это как раз тот сорт недолговечных сувениров, которые продаются на аукционе eBay [191] за тысячи долларов вместе с достаточно умелыми пейзажами кисти Адольфа Гитлера.) Их невинное физическое олицетворение обезоруживает: крупные бесформенные печатные буквы, хрупкая пожелтевшая бумага. Как прозаично, подумала я сначала – я не узнаю ничего, кроме того, что он, как хороший мальчик, выполнял домашние задания. Но продолжив читать, я заинтересовалась и втянулась в это занятие с той же нервной увлеченностью, которая заставляет человека ковырять и выдавливать нарождающийся фурункул или вросший волос.
Я пришла к выводу, что Кевин был склонен пудрить своим
