крови, а от лица ничего не осталось. Как она, наверное, расстроилась бы из-за волос. Странно, правда? Ты удивишься, но я не плакала. Я будто замерзла изнутри. Когда полицейский положил ее в гроб, я вцепилась в его рукав и сказала, что должна найти сестру своей дочери, что они должны остаться вместе. Я объяснила, что они всегда были неразлучны. Он был добрый. Взял меня за руку и повел вдоль ряда трупов. Мы ее нашли. У Альберты тоже не было лица. А ее бедные ножки сломались так, что ее трудно было положить ровно. Я узнала ее по чулкам, которые связала ей на Рождество.
Я проследила, чтобы Альбертин гроб поставили рядом с сестрой. У меня не хватило духу поискать твою маму сразу же, но утром я побежала на пирс Чарити. Кто-то снял с нее ботинки, и я их не нашла. Я вернулась домой и принесла ей свои.
Похороны завтра. Бог хочет, чтобы мы были там вместе. Грехи плоти ничего не значат, если подумать. Милая Сигне, приходи к нам завтра. Мы уйдем в десять. Да хранит тебя Господь.
Мария Кашоли»
Грехи плоти много значили для мамы. Так много, что она не смотрела на мой растущий живот, будто его и вовсе не было. Я не знала, вспомнит ли Мария о важности грехов плоти, когда увидит меня в таком состоянии. Я порвала записку на мелкие клочки и позволила им упасть на пол. Я жалела близнецов, но тоже как-то отстраненно. Дни ускользали от меня один за другим, будто я смотрела на них издалека.
Наутро я выбралась из постели, оделась и причесалась. Ноги страшно затекли, и спускаться по лестнице было больно. Миссис Хатч не оказалось в кухне, в доме было совсем тихо. Я надела пальто и вышла в сырое холодное утро. Пальто на мне уже не сходилось, и дождь капал прямо на выступающий живот. Я забыла шляпу, и когда дошла до Вашингтон-сквер, волосы тоже промокли.
Черные пальто, шляпы и зонтики были повсюду. Конный катафалк тащился по улице, мощные спины белых коней прикрывала черная сетка, а на ушах у них висели кисточки. Катафалк утопал в цветах — белых, розовых и красных. Я не знала, хоронят ли всех жертв или кого-то важного, но предпочла думать, что тут лежит и моя мама.
За катафалком двигалась процессия плакальщиков. Я пристроилась к женщине с широкой пурпурной лентой на плече. В руках у нее был плакат с надписью «Союз дамских портных. Мы оплакиваем вашу смерть». Женщина, строгая и красивая, улыбнулась мне. Я втянула голову в плечи и уставилась на скользкую мокрую мостовую. Дождевые капли стекали по шее, забирались под пальто и напоминали мне о других похоронах, состоявшихся у нашей хижины. Я не знала, куда мы идем, и мне не было до этого дела. Я только надеялась, что тетка Мария меня не увидит.
Я шла несколько часов, придерживая тяжелый живот одной рукой. В мокрых туфлях хлюпало, отсыревшая юбка прилипала к ногам. Бедра болели, а по икрам бегали мурашки. Я пыталась взбодриться от вида идущей рядом женщины. Она высоко держала голову и расправляла плечи. В глазах у нее горел вызов, будто она давно ждала этого дня. Я думала о близнецах, которые выходили на демонстрации за права женщин и профсоюзы. Они сражались с целым городом мужчин, с теми людьми, которые заперли их и сожгли заживо. И эта незнакомая женщина теперь сражалась вместо них. Я подошла ближе к ней, надеясь, что ее сила укрепит меня, что я тоже почувствую в себе желание бороться.
Когда мы дошли до Бруклинского моста, я уже не чувствовала ничего, кроме усталости. Спину колола резкая боль, и я очень боялась людей, то и дело задевавших меня. Я протолкалась через толпу до Чамберс-стрит, где тротуар был достаточно широк, и повернула домой. Еле добравшись до комнаты, я плюхнулась на одеяло, чувствуя себя слоном. Между ног все горело, живот сжимала новая, незнакомая адская боль.
Миссис Хатч услышала мои крики и позвала повитуху, крепкую дебелую женщину, которая положила руки поверх моих и нажимала на живот так отчаянно, что почти выдавила ребенка из меня. При этом она все время говорила со мной бархатным успокаивающим голосом.
Вот только ребенок решил застрять на полпути, и пришлось звать доктора. Я уже была в таком состоянии, что не заметила, как доктор засунул голову под простыню, прикрывавшую мои ноги. Внутри что-то сжимало и дергало, и, кажется, доктор сунул руки прямо туда и выдернул ребенка. Когда это закончилось, я почти ничего не видела.
Раздался громкий крик, и доктор сказал:
— Попкой вперед шел. Это очень тяжело, но вы, юная леди, справились. Посмотрите, какую красоту вы принесли в этот мир! — Повитуха держала ребенка, и я поспешно отвернулась к стене. — Ну еще парочка швов, и мне здесь больше делать нечего, — добавил он.
Когда в мое разорванное тело воткнулась игла, слезы обожгли глаза. Я сжала зубы и вцепилась в простыню. Наконец он отпустил мои ноги и прикрыл меня одеялом.
— Вы проделали большую работу, дорогая. А теперь отдохните. Миссис Хатч — добрая женщина, она присмотрит за вами, пока вы не оправитесь.
Доктор оставил меня с повитухой, которая, сияя всем своим мясистым лицом, положила на мой лоб мокрую тряпку. Я подумала, что мне никто не улыбался с такой добротой. Я хотела бы, чтобы она была моей, матерью и могла бы остаться со мной на ночь. Я даже не возражала, когда она сунула мне в руку теплое скользкое тельце.
— Девочка! — Она радовалась так, будто действительно была моей матерью. Потом женщина посмотрела на пустую постель в углу. — Тебе есть кому помочь? — Я кивнула, но она мне не поверила. — Что-то у тебя ни одежки для малышки, ни даже одеяла. Ты вообще готовилась? — Она указала на мою грудь, где беспомощно возился младенец. — Да ты ей сосок дай, она его ищет.
Я смотрела в потолок и не двигалась, ничем не помогая ребенку. Нагнувшись, повитуха схватила мой сосок и сунула его в ротик
