class="p1">Г[осподи]ну Федору Тетерникову. Милостивый государь!
Я очень удивлен письмом Вашим: какие основания имеете Вы полагать, что фельетон мой о Смертяшкине «метил» именно в Вас?
Считая меня «искренним человеком», Вы должны верить, что, если б я хотел сказать Вам: «Да, Смертяшкин — это Вы, Ф. Сологуб», — я бы это сказал.
Я отношусь отрицательно к идеям, которые Вы проповедуете, но у меня есть известное чувство почтения к Вам как поэту; я считаю Вашу книгу «Пламенный круг» образцовой по форме и часто рекомендую ее начинающим писать как глубоко поучительную с этой стороны. Уже одно это делает невозможным знак равенства Смертяшкин = Сологуб.
Разницу в моем отношении к Вам и, напр[имер], Арцыбашеву Вы могли бы усмотреть в моей заметке о самоубийствах, — «Запр[осы] жизни», № 27-й.
Прочитав мой фельетон более спокойно, Вы, вероятно, поняли бы, что Смертяшкин — это тот безымянный, но страшный человек, который всё, — в том числе и Ваши идеи, даже Ваши слова, — опрощает, тащит на улицу, пачкает и которому, в сущности, все, кроме сытости, одинаково чуждо.
Вышесказанное, надеюсь, позволяет мне обойти молчанием Ваши, совершенно нелепые, обвинения в том, что я «оклеветал женщину» и питаю какую-то злобу к Вашей супруге.
Добавлю, что статей, посвященных ею Вашим книгам, я не читал и не знал, что таковые написаны.
Совершенно не могу понять, как Вы, человек грамотный и, вероятно, уважающий себя, могли столь странно и неловко истолковать мой фельетон.
Ну, подумайте спокойно, какой смысл могла бы иметь для меня личная выходка против Вас?
Я могу объяснить Ваше письмо только так: вероятно, нашлись «догадливые толкователи» и немножко побрызгали в Вашу сторону грязной слюною.
Если именно это заставило Вас написать столь дикое письмо, — Вам следует опубликовать данный мой ответ Вам.
Мне трудно представить, чтоб Вы сами, изнутри, без толчков извне, отожествили себя со Смертяшкиным.
5/I,
913.
Capri.
Тон Вашего письма ко мне я считаю не достойным Вас и объясняю его себе только тем, что Вам, должно быть, действительно трудно живется и Вы — порою — беситесь.
Уважаемый Ерофей Онисимович!
Я прочитал Ваши стихотворения и могу только повторить совет г. Войтоловского: учитесь!
Вы очень плохо знаете русский язык, пишете неправильно, у Вас в стихах много слов с украинскими ударениями, а форма стиха Вам мало известна.
Читайте Пушкина, Лермонтова, — особенно нужно Вам знать стихи Некрасова. А из прозаиков я рекомендую Вам Лескова: великолепный знаток языка, он Вас многому научит. _
Прочитайте его рассказы «Гора», «Аскалонскии злодей», а лучше — если прочтете целиком 29-ю и 30-ю книги Лескова, — приложение к журналу «Нива». Эти книжки можно купить у букиниста за 20 к.
А писать — подождите. Не умея держать в руке топор — дерева не отешешь, а не зная языка — хорошо — красиво, просто и всем понятно — не напишешь.
Вы еще не самостоятельны, Вы как будто еще не решаетесь пойти своим собственным путем, на Ваших стихах чувствуется влияние Бальмонта, и порою Вы все внимание устремляете на музыкальность и звучность, но. ведь что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие… Не пора ли зазвонить в большие? С другой стороны, на Вас заметно влияние мрачной философии Достоевского, и Вы воспеваете страдание как нечто положительное, Вы даже называете его «святым таинством». Против этого я горячо бы протестовал, ибо, по-моему, страдание вредно, оно не углубляет человека, а только унижает его, и это особенно надо помнить нам, русским, чья многовековая история была сплошным страданием — сплошным унижением. Каторга убила в Достоевском его живую душу и привела его к оправданию страдания, к проповеди роковой обреченности человечества на муки, к совету — смириться, покориться, простить; нет, мы слишком много покорялись и прощали, и не слушать, а преодолеть должны мы Достоевского, он — наш национальный враг. Меня радует, что из-под влияния Достоевского Вы уже начинаете освобождаться: целый ряд Ваших стихотворений проникнут совершенно другим чувством: бодрости, любви к жизни, к человеку…
…До сих пор мы только жаловались и стонали, не замечая, как щедра и богата жизнь и какою прекрасной мы можем ее сделать, если только захотим. Надо звать к жизни, надо ясно почувствовать и осознать свою связь с природой, а главное, с великим человеческим коллективом, и тогда мы станем бодрыми, сильными и будем хозяевами жизни, а не рабами ее.
Дорогой и уважаемый Константин Сергеевич!
Теперь я обращаюсь к Вам с большою просьбой.
Податели сего письма являются представителями группы рабочих, желающих создать в Москве свой, рабочий театр.
Серьезность их намерения и понимание ими задачи своей — всего лучше характеризуются следующими словами их письма ко мне:
«Не нужно говорить Вам, как становится радостно при мысли, что идея рабочего театра может осуществиться и тысячи рабочих найдут отдых в художественных наслаждениях, уходя от кабака и пошлости современных дешевых развлечений. И не одно это, а что-то большее за этим скрывается — стремление масс к искусству».
Я знаю, дорогой Константин Сергеевич, что Вас, хорошего русского человека, не может не обрадовать это стремление масс к искусству и что Вы мечтали пробудить это стремление.
Вот оно — пробудилось, принимает самостоятельные формы; мне думается, что Вы не откажетесь помочь ему осуществиться.
Я уверен, что никто более Вас не может принести этому делу пользы и никто не способен поставить его так твердо, как это можете Вы, и я очень прошу Вас уделить этому прекрасному делу долю Вашего внимания, сердца и ума.
Сердечно желаю Вам доброго здоровья, крепко жму руку.
12 [25] января 1913, Капри.
Дорогой Ильич,
на-днях я сообщил выдержку из Вашего письма касательно «впередовцев» Тихонову и Кº, а чтоб Вы знали, в каком именно виде переданы мною Ваши слова, посылаю эту выдержку — в копии — Вам.
Сделать это сообщение меня побудили фельетоны Луначарского в газете «День» и фельетон его в «Киев[ской] мысли» — «Между страхом и надеждой», — рукописания полумистические и оправдывающие Ваше осторожное отношение к одному из членов группы. Т[ихонову]
