При этом надо заметить, что Полуляхов почти ничего не пьет:
– Так мне эта жизнь нравилась. Кругом все гуляет, веселится, и сам ни о чем не думаешь. Словно в угаре ходишь! Они пьют, а ты пьянеешь.
Эта угорелая жизнь время от времени прерывалась высидками по подозрению в краже.
– А убивать, Полуляхов, раньше не случалось?
– Один раз, нечаянно. Ночью было. На краже попался. Гнались за мною. Все отстали, а один какой-то дворник не отстает. Я через ров – он через ров, я через плетень – он через плетень. «Врешь, – кричит, – не уйдешь!» Зло меня взяло. Этакая сволочь! Ведь не украдено, чего же еще? Нет, непременно засадить ему человека нужно. Подпустил я его поближе, револьвер со мной был, я без него ни шагу, – обернулся, выстрелил. Он руками замахал и брякнулся… Потом в газете прочел, что убит неизвестным злоумышленником дворник такой-то. Тут только имя его узнал. Ни он меня не знал, ни я его. А он меня в тюрьму усадить хотел, а я его жизни лишил. И хоть бы из-за интереса оба делали. А то так! Чудно устроен свет! За здорово живешь, друг за другом гоняются, за здорово живешь – друг дружку убивают! Чисто волки бешеные! Эта «волчья жизнь» надоела Полуляхову.
– Достать двадцать пять тысяч, да и зажить, как следует. Торговлю открыть. По торговле я соскучился.
– Да ведь поймали бы, Полуляхов.
– Зачем поймать? По чужому паспорту в чужом городе в лучшем виде прожить можно. Разве мало такого народа в России живет? Нам в тюрьмах это лучше известно!
– Почему же именно двадцать пять тысяч?
– Так уж решил – двадцать пять тысяч.
Эти породистые, расовые, настоящие преступники удивительные самовнушители. Им почему-то представится фантастическая цифра, например 25 тысяч, и они живут, загипнотизированные этой цифрой. Попадается им сумма меньшая:
– Нет! Мне нужно, чтоб поправиться, двадцать пять тысяч.
Они живут и действуют под влиянием одной только этой бредовой идеи. Ради нее не остановятся ни перед чем.
– Случалось, Полуляхов, брать большими суммами?
– Я на маленькие дела не ходил. Я искал денег, а не так: украсть что попало! Брал тысячами.
– Куда же они девались!
– Езжу по городам и прокучиваю.
– Почему же было их не копить, пока не накопится двадцать пять тысяч?
– Терпения не было. У меня ни к чему терпения нет. Так уж решил: возьму двадцать пять тысяч, и сразу перемена всей жизни.
Нетерпеливость – их характерная черта. Они нетерпеливы во всем, даже при совершении преступления. Из-за нетерпеливости совершают массу – с их точки зрения – «глупостей», из-за которых потом и попадаются. Я знаю, например, убийство банкира Лившица в Одессе.
Убийцы были в самом благоприятном положении. Среди них был специалист по отмыканию касс, знаменитость среди воров, прославившийся своими деяниями в России, Турции, Румынии, Греции, Египте.[56]
Люди пришли только воровать. Они могли бы отомкнуть кассу, достать деньги, запереть кассу снова и уйти. Прислуга была с ними заодно. Но старик банкир на этот раз долго не засыпал, читая книгу. И убийцы кинулись на него, задушили и убежали, не тронув даже кассы: «специалист» испугался убийства и убежал раньше всех.
– Зачем же вы убили старика? – спрашивал я душителя Томилина.
– Невтерпеж было. Не засыпал долго! – пожимая плечами, отвечал Томилин.
В то время как Полуляхов сгорал от нетерпения, не находил себе места, метался из города в город, «во сне даже другую жизнь и свою торговлю видел», он сошелся с молодой женщиной Пирожковой, служившей в прислугах, и громилой Казеевым, ходившим тоже «по большим делам».
Полуляхов с Пирожковой жили в одном из южных городов, а Казеев разъезжал по городам, высматривая, нельзя ли где поживиться. И вот однажды Полуляхов получил телеграмму от Казеева, из Луганска:
«Приезжай вместе. Есть купец. Можно открыть торговлю».
Арцимовичей погубил несгораемый шкаф, который вдруг почему-то выписал себе покойный Арцимович.
Покупка несгораемой кассы вызвала массу толков в Луганске. Заговорили об огромном наследстве, полученном Арцимовичем:
– Иначе зачем и кассу покупать? Все обходились без кассы, а вдруг касса!
Луганск определил точно и цифру наследства 70 тысяч.
Эти слухи дошли до Казеева, приехавшего в Луганск пронюхать, нет ли здесь кого, и он немедленно «пробил телеграмму» Полуляхову.
Все благоприятствовало преступлению.
Арцимовичи как раз рассчитали горничную. И это в маленьком городе сейчас же сделалось известно приезжим. Полуляхов подослал к ним Пирожкову. Те ее взяли.
– А Пирожкова для меня была готова в огонь и в воду.
Пирожкова служил горничной у Арцимовичей, а Полуляхов и Казеев жили в городе как двое приезжих купцов, собирающихся открыть торговлю.
Было ли это убийством с заранее обдуманным намерением или просто – как часто бывает – грабеж, неожиданно сопровождающийся убийством?
– Не надо неправду говорить. Я сразу увидел, что без преступления тут не обойтись: очень народу в доме много. Казеев не раз говорил: «Не уехать ли? Ничего не выйдет!» Да я стоял: «Когда еще семьдесят тысяч найдешь?» – говорит Полуляхов.
Пирожкова часто потихоньку бегала к Полуляхову:
– Барин деньги считает. Когда в кассу идет, двери закрывает! Я было раз сунулась, будто зачем-то, а он как зыкнет: «Ты чего здесь шляешься? Пошла вон!» Видать, что денег много, и кухарка и дворник говорят, что много. Ключи всегда у барыни.
Ложатся – под подушку кладут.
Хозяев Пирожкова ругала:
– Барыня добрая. А барин – не приведи Бог. Что не так, кричит, ругается. Уже я целый день бегаю, стараюсь, а он все кричит, все ругает нехорошими словами, и безо всякой причины.
– И у меня от этих рассказов кровь вскипала! – говорит Полуляхов. – Я сам никогда этими словами не ругаюсь…
От Полуляхова действительно никто в тюрьме не слыхал неприличного слова.
– Не люблю и тех, кто ругается!
Я часто наблюдал это над типичными, настоящими преступниками. Беда, если кто-нибудь из них обладает какой-нибудь добродетелью. Они требуют, чтобы весь мир обладал непременно этой добродетелью, и отсутствие ее в ком-нибудь кажется им ужасным, непростительным преступлением: что ж это за человек?
– За что же он людей-то ругает? Девка служит, треплется, а он ее ругает? Что меньше себя, так и ругает? Людей за людей не считает?
Полуляхов расспрашивал всех, что за человек Арцимович, и с радостью, вероятно, слышал, что это – человек грубый.
В сущности, он «распалял» себя на Арцимовича. Полуляхов, быть может, боялся своей доброты. С ним уже был случай. Вооруженный, он забрался однажды ночью в квартиру с решением убить целую семью.
– Да жалость взяла. Страх напал чужие жизни нарушить.
За что я невинных людей убивать буду?
И ему надо было отыскать вину на Арцимовиче, возненавидеть его.
– Ну, а если бы и Пирожкова, и все говорили, что Арцимович человек добрый, убил бы его?
– Не знаю… Может быть… А может, и рука бы не поднялась…
– Ну, хорошо. Арцимович был человек грубый. Но ведь другие-то были люди добрые… Их-то как же?
– Их-то уж потом… Когда в сердце придешь… Одного убил, и других нужно… А с него начинать надо было.
Накануне убийства, вечером, Полуляхов бродил около дома Арцимовичей:
– Думал, в щелку в ставни загляну, сам все-таки расположение комнат увижу.
В это время из калитки вышел Арцимович.
Я спрятался.
Увидав мелькнувший во тьме силуэт, Арцимович крикнул:
– Что это там за жулье шляется?
И выругался нехорошим словом.
Думал ли он, что в эту минуту в двух шагах от него его убийца, что этому колеблющемуся убийце нужна одна капля для полной решимости.
– Ровно он меня по морде ударил! – говорил Полуляхов. – Задрожал даже я весь. Ведь не знает, кто идет, зачем идет, а ругается. Оскорбить хочет. Возненавидел я его тут, как кровного врага.
Полуляхов вернулся с этой рекогносцировки с решением убить Арцимовича, и не дальше как завтра.
– Теперь мне это ничего не стоило.
Пирожкова познакомила еще раньше дворника Арцимовичей с Полуляховым и Казеевым.
Казеев, все еще предполагавший, что готовится только кража, закидывал удочку, не согласится ли дворник помогать. Тот поддавался.
– Мне всегда этот дворник противен был! – говорил Полуляхов. – Ну, мы чужие люди. А ему доверяют во всем, у людей же служит, и против людей же что угодно сделать готов: только помани. Народец!
– Ну, а Пирожкова? Ведь и Пирожкова тоже служила, и ей Арцимовичи доверяли?
– Да мне и Пирожкова противна была. Мне все противны были… Она хоть по любви, да и то было мерзко: что же это за человек? Его приласкай, он на кого хочешь бросится. Это уж не человек, а собака.
В вечер убийства дворник Арцимовичей был приглашен к «приезжим купцам» в гости. Разговор шел о краже. Дворник «хлопал водку стаканами, бахвалился, что все от него зависит». Предполагалось просто напоить его мертвецки, до бесчувствия.
