В вечер убийства дворник Арцимовичей был приглашен к «приезжим купцам» в гости. Разговор шел о краже. Дворник «хлопал водку стаканами, бахвалился, что все от него зависит». Предполагалось просто напоить его мертвецки, до бесчувствия.
– Да уж больно он был противен. Хохол он, выговор у него нечистый. Слова коверкает. «Хо» да «хо»! Бахвалится. Лицо бледное, глаза мутные. Слюни текут. Водку пьет, льет, колбасу грязными руками рвет. Так он мне стал мерзок!
Трудно представить себе то презрение к людям, которое чувствуют эти настоящие преступники. И как они ставят все в строку человеку. И как мало нужно, чтобы человек вселил в них к себе отвращение.
– Сидит это он передо мной. Смотрю на него: словно гадина какая-то! Запрокинул он так голову, я не выдержал. Цап его за горло. Прямо из-за одного омерзения задушил.
Дворник только «трепыхнулся раза два». Казеев вскочил и даже вскрикнул от неожиданности.
– Начали – надо кончать! – сказал ему Полуляхов.
Они стащили дворника в сарай. Полуляхов налил водки себе и Казееву:
– Сам попробовал, но пить не стал: словно от дворника пахло. А Казеев был, бедняга, как полотно белый, – ему сказал: «Пей!» Зубы у него об стакан звенели. Выпил. Говорю: «Идем». И дал ему топор, и себе взял.
Молча они дошли до дома Арцимовичей. У калитки их ждала Пирожкова.
– Легли. Не знаю, спят ли еще.
Она сходила в дом еще раз, послушала, вышла:
– Идите!
– А я-то слышу, как у нее зубы стучат. Обнял ее, поцеловал, чтобы куражу дать. «Не бойся, – говорю, – дурочка!» Колотится она вся, а шею так словно тисками сдушила. «С тобой, – говорит, – ничего не боюсь». Ничего мы об этом не сказали, ни слова, а только все понимали, что убивать всех идем.
Полуляхов пошел вперед. За ним шел Казеев, за Казеевым – Пирожкова.
– Слыхать было, как у Казеева сердце стучит. В коридоре тепло, а в ноги холодом потянуло: дверь забыли закрыть. Леденеют ноги, да и все. Квартира покойных господ Арцимовичей расположена так…
Полуляхов так и сказал: «покойных» и нарисовал мне на бумаге план квартиры – он каждый уголок знал по рассказам Пирожковой.
Из коридорчика они вышли в маленькую комнату, разделявшую спальни супругов: направо была спальня Арцимовича, в комнате налево спала жена с сыном.
Полуляхов знал, что Арцимович спит головою к окнам.
– Темно. Не видать ничего. В голове только и вертится: «Не уронить бы чего». Нащупав ногой кровать, размахнулся…
Первый удар пришелся по подушке. Арцимович проснулся, сказал «кто» или «что»…
Полуляхов «на голос» ударил топором в другой раз.
– Хряск раздался. Словно полено разрубил.
Полуляхов остановился. Ни звука. Кончено.
– Вышел в среднюю комнату. Прислушался. У госпожи Арцимович в спальне тихо. Спят. Слышу только, как около меня что-то, словно часы, стучит. Это у Казеева сердце колотится.
«Стой, – шепчу, – тут. Карауль». Пирожковой руку в темноте нащупал, холодная такая. «Веди на кухню». Вхожу. А в кухне светло, ровно днем. Луна в окна. Читать можно. Оглянулся: вижу постель, на подушке черное, голова кухаркина, к стене отвернувшись, спит и так-то храпит. Взмахнул – и такая-то жалость схватила. «За что?» – думаю. Да уж так только, словно другой кто мои руки опустил. Грохнуло – и храпа больше нет. А луна-то – светло так… Вижу, по подушке большое, большое черное пятно пошло… Отвернулся и пошел в горницы.
Полуляхов сбросил окровавленный армяк, вытер об него руки, зажег свечку и без топора вошел в спальню госпожи Арцимович.
– Надо было, чтоб она кассу отперла. Замок был с секретом.
Арцимович, или «госпожа Арцимович», как все время говорит Полуляхов, сразу проснулась, как только он вошел в комнату.
– Сударыня, не кричите! – предупредил ее Полуляхов.
– Семен, это ты?
– Нет, я не Семен.
– Кто вы? Что вам нужно?
– Сударыня, извините, что мы вас тревожим, – мы пришли воспользоваться вашим имуществом.
– Так-таки и сказал: «извините»? – спросил я у Полуляхова.
– Так и сказал. Вежливость требует. Я люблю, чтобы со мной вежливы были, и сам с другими всегда вежлив. Госпожа Арцимович приподнялась на подушке: «Да вы знаете, к кому вы зашли? Вы знаете, кто такой мой муж?» Тут уж я от улыбки удержаться не мог. «Сударыня, – говорю, – для нас все равны!» – «А где мой муж?», – спрашивает. «Сударыня, – говорю, – о супруге вашем не беспокойтесь. Ваш супруг лежит связанный, и мы ему рот заткнули. Он не закричит. То же советую и вам. А то и вас свяжем». – «Вы его убили?» – говорит. «Никак нет, – говорю, – нам ваша жизнь не нужна, а нужно ваше достояние. Мы возьмем что нам нужно и уйдем. Вам никакого зла не сделаем». Ее всю как лихорадка била, однако посмотрела на меня, успокоилась, потому что я улыбался и смотрел на нее открыто. Она больше Казеева боялась. «Это, – спрашивает, – кто?» – «Это, – говорю, – мой товарищ. И его не извольте беспокоиться, и он вам ничего дурного не сделает». Барыня успокоилась. «Это, – спрашивает, – вас Семен, дворник, подвел?» – «Семен, – говорю, – тут ни при чем». – «Нет, – говорит, – не лгите: я знаю, это Семеновы штуки». Смешно мне даже стало. «Ну, уж это, – говорю, – чьи штуки, теперь вам все равно. А только потрудитесь вставать, возьмите ключи и пойдемте несгораемую кассу отпирать». – «Куда ж, – говорит, – я пойду, раздетая?» Заметила тут она, что рубашка с плеч спала, – одеялом прикрылась. Барыня такая была, покойная, красивая, видная. «Дайте мне, – говорит, – кофточку!» Я ей и кофточку подал. Она одела, застегнулась. «Принесите, – говорит, – кассу сюда, она не тяжелая». Тут ребенок их проснулся, так, мальчик лет восьми или девяти. Вскочил в кроватке. «Мама, – говорит, – кто это?» А она ему: «Не кричи, – говорит, – и не бойся, папу разбудишь. Это так нужно, эти люди из суда». Я приказал Казееву стоять и караулить, а сам пошел кассу притащил. Около ее кровати поставил. «Открывайте!» – говорю. Она присела на кровать, открывает, – такая спокойная, со мною разговаривает. И мальчик, глядя на нее, совсем успокоился. «Мама, – говорит, – я яблочка хочу». – «Дайте ему, – говорит, – яблочка». – «Дай!» – говорю Казееву. Тут же, на столике, в уголке тарелка стояла с мармеладом и яблоками, так, штук шесть-семь было. Казеев мне подал. А я яблочко выбрал и мальчику дал: «Кушайте!» И мармеладу ему дал. Открыла госпожа Арцимович кассу. «Вот, – говорит, – все наше достояние». А в кассе тысячи полторы денег, и так в уголышке рублей триста лежит. «А это, – говорит, – казенные». Вещи еще лежат дамские, колечки, сережки. «А семьдесят тысяч, – спрашиваю, – где?» Смотрит на меня во все глаза. «Какие семьдесят тысяч?» – «А наследство?» – «Какое наследство?» Дух у меня даже перехватило. «Да в городе говорят». – «Ах, – говорит, – вы этой глупой басне поверили?» Затрясся я весь. «Сударыня, – говорю, – лучше говорите правду! Где деньги? Хуже будет!» – «Да хоть убейте, – говорит, – меня, нигде денег нету!» Тут я сам чуть было благим матом не заорал. Голова идет кругом. Однако вижу, барыня говорит правду: раз есть железная касса, куда же еще деньги прятать будут. «Давайте!» – говорю. А она такая спокойная: деньги вынимает, подает. «Вещи, – говорит, – вам брать не советую. С этими вещами вы только попадетесь». – «Все, – говорю, – давайте. Не беспокойтесь!» Объяснять даже стала, какая вещь сколько плачена, когда ей муж подарил. Удивлялся я ее спокойствию. У меня голова кругом идет, а она спокойна! Пошел я опять в комнаты, сломал один стол, другой. «Да нет, – думаю, – где же деньгам быть?! Уходить теперь надо». Взял топор, спрятал под чуйку, опять в спальню вернулся. А она улыбается даже: «Ну, что, – говорит, – убедились, что денег нет?» И так мне ее убивать не хотелось, так убивать не хотелось… Да о голове дело шло. Думал, такого человека убили, поймают – не простят, ждал себе не иначе, как виселицы.
– Один вопрос, Полуляхов. Ждал виселицы – и все-таки рисковал?
– Думал, не найдут! Ищи ветра в поле. Хожу я по комнате взад и вперед, – продолжал рассказ Полуляхов, – и так мне барыни жаль, так жаль. Уж очень меня ее храбрость удивила. Лежит и разговаривает с Казеевым. Казеев словами душится, а она хоть бы что, – все расспрашивает про дворника: «Он ли вас подвел!» Не ждал бы себе петли – не убил бы, кажется. Ну, да своя жизнь дороже. Зашел я так сзади, чтоб она не видала, размахнулся… В один мах кончил. Мальчик тут на постели вскочил. Рот раскрыл, руки вытянул, глаза такие огромные сделались. Я к нему…
Полуляхов остановился.
– Рассказывать ли дальше? Скверный удар был…
– Как знаешь…
– Ну, да уж начал, надо все… Ударил его топором, хотел в другой раз, топор поднял, а вместе с ним и мальчика – топор в черепе застрял. Кровь мне на лицо хлынула. Горячая такая… Словно кипяток… Обожгла…
Я с трудом перевел дух. Если бы не боязнь показать слабость перед преступником, я крикнул бы «воды!». Я чувствовал, что все поплыло у меня перед глазами.
– Вот видите, барин, и вам нехорошо… – раздался тихий голос Полуляхова.
