из глубокого погружения в себя его не выводит рычание, очень похожее на рычание льва. Кто-то из летчиков рассказывал, что ему приходилось видеть львов за Вилья-Сиснерос. На мгновенье он рисует себе картину: вот он распахивает дверь барака, а за ней – девственная, все поглощающая сельва, как в той книжке, что он читал на чердаке в Сен-Морисе в детстве.
Но внезапно его охватывает тревога: если и вправду в Кап-Джуби бродят львы, то что же случится с его газелью? Она вот уже несколько дней как пасется неподалеку от барака, и Тони ставит для нее небольшую емкость с водой. Газель сделалась домашним животным аэродрома, и он, как начальник данного авиационного учреждения, в первый раз выпустил строгий приказ, отпечатанный на пишущей машинке, и прикрепил его кнопками на дверь для всеобщего обозрения: «Категорически запрещается причинять какой-либо вред или пугать газель по имени Нефертити».
Для защиты Нефертити он решает построить загон. Обязательно поговорит с Камалем, чтобы тот раздобыл для этого дела пару рабочих. С облегчением и некоторым разочарованием Тони убеждается в том, что рычание постепенно трансформируется в нечто другое, более приземленное, а скрежет тормозов позволяет предположить, что это всего лишь нетерпеливый автомобиль.
В облаке поднятой пыли из авто выходит офицер испанского форта. Использование автомобиля с шофером для преодоления полусотни шагов, которые отделяют его от ворот форта, кажется абсурдным, но ничего не поделаешь, это требование устава для официального визита.
Несмотря на явное желание замаскировать суть дела милитаристской болтовней, он пришел просить об одолжении: они хотят, чтобы Тони переговорил с вождем одного из племен, с которым сами они договориться никак не могут.
Тони это ничуть не удивляет. Военные приходят в поселения местных с оружием в руках и держат себя отчужденно и высокомерно. К тому же шагу не могут ступить без переводчика. Арабский учить не желают: они же представляют здесь корону, закон, иерархию и не могут опуститься до языка пастухов коз. Тони за эти месяцы озаботился тем, чтобы выучить хоть что-нибудь на их языке, хотя бы несколько фраз, но бедуины благодарны и за это.
Испанцы хотят сообщить местным племенам, что через их территорию пройдет военный конвой с вооруженным эскортом, направляющийся в Ла-Гуэру. И они хотят, чтобы шейх знал, что это не поползновение на их территорию и не нападение, а всего лишь проходящий транспорт, и чтобы шейх велел своим людям не нападать на конвой.
Это горячая картофелина, но отказаться он не может.
Тони вновь, как и пару дней назад, надевает бурнус и берет с собой в качестве переводчика повара. По дороге Камаль говорит, что этот шейх нрава строгого, однако Тони не унывает. Если чему-то он и научился за эти месяцы, так это тому, что если хочешь, чтобы тебя радушно приняли, то работает понятный всем нациям язык – смиренная улыбка.
Когда они доходят до поселения, стоящий на страже туарег, с ног до головы в синем, выходит им навстречу. Они сообщают стражнику о своем намерении переговорить с шейхом, и он просит их подождать. Через какое-то время возвращается и говорит им, что шейх занят.
– Мы подождем.
Тони делает знак Камалю: сядем ждать прямо здесь, в полусотне метров от первого шатра. Кое-кто из стариков и мальчишек, пасущих рядом овец, искоса на них поглядывает. Встречавший их мужчина куда-то исчезает. Проходит довольно много времени, и они замечают, как стражник селения украдкой выглядывает из-за полога одного из шатров, но они не пытаются ни позвать его, ни выразить свое неудовольствие. И продолжают терпеливо ждать.
Проходит еще час, и к ним подходит другой туарег. Между лицевой повязкой и тюрбаном сверкают его черные глаза.
– Досточтимый Абдул Окри примет вас в своем шатре.
Шейх ожидает их, сидя у кальяна, над которым поднимается парок с запахом мяты и гашиша. Тони кладет руку на сердце, поднимает ее к губам, ко лбу, а потом – к небу.
– Салам алейкум.
– Алейкум салам.
Шейх не двигается, но что-то в его взгляде показывает, что ему пришлась по душе та уважительная манера, с какой иностранец поздоровался. Приближенный шейха в знак вежливости протягивает Тони мундштук. В те времена, когда он частенько захаживал в кафе бульвара Сен-Жермен, не раз и не два требовал он от официанта поменять ему бокал, если не находил его безукоризненно чистым. Увидь кто-нибудь из тех официантов, как он принимает мундштук, обсосанный несколькими поколениями бедуинов, не поверил бы собственным глазам.
Тони по очереди с присутствующими с удовольствием курит кальян, хотя гашиш слегка туманит ему голову. Он знает об ошибке, которую совершают европейцы, когда вступают с арабами в переговоры. Ошибка в том, что они сразу же хотят перейти к сути дела и быстро решить вопрос. Их контрагента это раздражает и сразу настраивает на отказ. Любой договор должен иметь подготовительную стадию. Прямая линия, что так созвучна европейскому рационализму, здесь не ведет никуда. Их культура – культура кривой линии. Как полумесяц. Как клинок ятагана.
Тони максимально уважительно выслушивает истории о затопленных при жестокой засухе колодцах и верблюдах – упрямых как верблюды. И лишь когда шейх всласть наговорился, настает черед визитера. Он же, в свою очередь, говорит шейху об удивлении, которое способны вызвать некоторые животные. Рассказывает присутствующим историю о собаке, что жила у них в доме, когда он был маленьким, и о том, что эта собака, когда в селении кто-нибудь умирал и по усопшему звонили колокола, в тот день ничего не ела, оставляя нетронутым все, что ей ни давали.
Шейх и его приближенные внимательнейшим образом его слушают. Одни молчат, словно размышляя об этом странном факте, другие поддакивают, но один решает выделиться и резко заявляет, что это невозможно, потому что у собак нет души. Завязывается спор, конец которому кладет шейх: он проконсультируется по данному вопросу с одним мудрым знатоком Корана, что живет в
