— Что вы делаете!? У нас столько бедных торпарей, у них земли нет, а тут со стороны чужие люди приезжают и всё скупают!
Безземельные торпари постоянно были особой заботой Мартинена. Отправляясь на выборы депутатов в сейм, он постоянно думал о том, что сейм прежде всего должен устроить этих несчастных людей, а потом уже заниматься политикой.
Политики Мартинен не боялся, но считал, что, кроме политики, есть и ещё важные вопросы в жизни. Замечая нерадение молодёжи к церкви, он обращался душою к тому же сейму и молил депутатов, за которых клал бюллетени, побудить сейм издать скорее законы, укрепляющие в народе религиозность.
С этой целью он вступил и в члены религиозного союза «Свободная церковь». Увлекали его перед выборами своими программами и члены крестьянского союза, и агитаторы рабочей партии, но старик оставался верным своим религиозным исканиям…
* * *
В приходе, где жил Давид Мартинен, членов «Свободной церкви» можно было насчитать не больше десяти, но старик знал, что где-то там, в Гельсингфорсе или в Або, к союзу примыкают сильные проповедники, и есть среди членов богатые и знатные aatelismiehiä [14] и даже бароны, но довольствовался сближением со своим братом-крестьянином и ревностно выполнял правила союза.
— Да кто знает, правда ли это? — спрашивал он сам себя, считая «господ» плохими радетелями религии.
С весны Мартинен стал часто посещать дом лавочника Райвойнена, где обыкновенно собирались члены союза. Разговоры всё время велись о предстоящих выборах в сейм. Старики одних с Давидом лет говорили о предстоящей работе как о большом деле своей совести и с энтузиазмом восклицали:
— Проведём в сейм наших!.. Пусть установят религию!.. Натерпелись мы горя!..
И старики, подогретые в своих чувствах красноречием Райвойнена, начинали длинный разговор о несчастьях, которые переживает страна, и всё потому, что народ забыл о религии. Слушая стариков, Давид часто вспоминал свои разговоры и споры с дочерью Хильдой.
Хильда добродушно посмеивалась над отцом и говорила:
— Отец, не потому людям плохо живётся, что они мало молятся… Торпарь Хоттинен целые ночи молится, а как день придёт, то ему надо идти на работу к лавочнику Райвойнену… к вашему проповеднику…
— Райвойнен — хороший человек! — обижался за друга Давид.
— Я знаю, он очень хороший: хитрый как лисица и жирный как свинья, — продолжала девушка, и в её голубых глазах вспыхивали искорки…
Девушка вздохнула, провела по глазам рукою и добавила:
— Хоттинен молится всю ночь, а Райвойнен подсчитывает барыши… Днём ему тоже некогда молиться…
Старик прятал от дочери глаза, молчал и думал:
«Да… да… Хоттинену плохо живётся, а Райвойнену нет времени молиться»…
Это противоречие, ясное для старика, являлось каким-то странным скачком в его миросозерцании, но он всё же соглашался с дочерью. К остальным выводам Хильды он относился с каким-то сомнением и точно не доверял дочери.
А девушка, с воодушевлением в голосе, говорила:
— Надо дать земли торпарям и работы — безработным! Надо уменьшить рабочий день!..
— Ага… да… да… надо! — соглашался старик. — Торпарям земли надо… Мы — христиане, они наши братья, — соглашался старик; но только он не знал, как же всё это совершится, кто же сможет сделать такое большое христианское дело?
Разговоры о судьбе безземельных людей велись и на собраниях союза. По представлению единомышленников Давида выходило так, что когда во всей Финляндии распространятся и окрепнут союзы «Свободной церкви», то именно эти союзы-то и сделают что нужно…
— Но как? Как это сделать? — спрашивал Давид и самого себя, и союзных ораторов.
И все они одинаково безнадёжно задумывались над этим роковым вопросом и не знали, как же торпари вдруг станут людьми с землёю?
Когда на собраниях союза заходила речь о выступлениях на предстоящих выборах, все в один голос говорили, что безземельных торпарей и бедных крестьян надо объединить одним общим кличем: «Вся земля — для истинных христиан!»
А когда потом в руки Давида попал длинный избирательный листок, в котором перечислялись кандидаты в депутаты от всех партий, он убедился, что религиозные союзы выставили своим лозунгом фразу: «Объединение христианской бедноты!»
Это обстоятельство очень обрадовало старика. Вернувшись домой, он с сознанием собственного достоинства показал Хильде избирательный листок и воскликнул:
— Хильда, ты вот всё смеёшься над стариками! Читай — разве мы не заботимся о бедных людях!?
Девушка звонко расхохоталась.
— Отец! Да разве это случится?.. Разве может случиться так, что депутаты от вашего союза захотят поделиться землёю с бедными!? Ты же сам говорил, что у вас в союзе много помещиков и баронов!.. Возможно ли то, на что ты надеешься?..
Сомнения дочери прокрались в его сознание и там, на дне души, отложились также сомнением.
«В самом деле, ведь это тоже что-то неладное выходит, — думал старик, — захотят ли помещики передать землю торпарям?..»
О других своих сочленах, кто бы они ни были, он судил по себе. Если он в глубине души решил, что безземельные торпари должны иметь землю, и депутаты сейма об этом будут заботиться, то он ни на минуту не сомневался, что и другие члены союза и их будущие депутаты решат так же.
«А вдруг этого не случится? — думал он. — Может быть, и правду говорит Хильда: помещики и бароны только показывают вид, что заботятся о бедных. Надо же чем-нибудь привлечь голоса на выборах»…
Вынашивая в себе зерно таких сомнений, Давид уже не так доверчиво относился к своим приятелям-союзникам, хотя среди них не было ни баронов, ни помещиков. Правда, лавочник Райвойнен — богатый человек, земли у него много. И о нём мог бы сказать Давид: «А что для тебя бедные люди? Ты хорошо живёшь!» Но он боялся думать так. С какой-то наивной, детской верой относился Мартинен к своим собратьям по союзу и верил им больше, чем самому себе…
* * *
Накануне выборов депутатов Давид Мартинен возвращался домой поздно ночью.
Молчаливая белая ночь не навевала на него тихих дум о молитве и жизни как раньше, а как будто тревожила в нём что-то новое, что было в нём с молодости, но истлело с годами.
Беззвёздное, белое, безоблачное небо… Где-то далеко ещё горит вечерняя зорька. На смену ей скоро загорится заря восхода. Молчаливый лес стоит и не шелохнёт листвою. Пыльная дорога безлюдна и пустынна. Над болотами поднимается туман и жмётся к лесу.
Давид Мартинен осматривался по сторонам и думал о минувшем дне. Истекшим днём он остался доволен.
После обеда он пошёл на собрание в лес, верстах в шести от дома. Предвыборное собрание устраивала рабочая партия, но известно было также, что на этом собрании выступить и оратор от крестьянских союзов. А этих ораторов Мартинен всегда слушал с особенным вниманием. Их речи о положении крестьянской бедноты всегда растрагивали старика, и он говорил:
— Вот это хорошо! Это — настоящее… То, что надо… Главное, о торпарях не забывают, о них заботятся…
Собрание в лесу было шумное и оживлённое. На обширной поляне среди соснового леса до начала речей шумными группами двигались люди. Тут были девушки в светлых платьях как на празднике, пойги, солидные крестьяне и старики в возрасте Мартинена. Молодёжь бродила толпами по откосу берега шумной лесной речки. Волны речки с беспрерывным плеском перекатывались по камням. Местами шумели водопады, и их ровный шум сливался в общий хор с говором и смехом оживлённых людей.
Под кустами у речки юноши с красными ленточками в петлицах продавали партийные книжки и листки и открытки всевозможного содержания. В отдалении, за густой порослью ёлок, разместился походный буфет. Длинный и узкий стол, прикрытый белой скатертью. На столе — бутерброды, бутылки с лимонадом, стаканы чаю, апельсины, конфеты. На груди распорядительницы стола красовались букетики гвоздики. Девушки с оживлением заманивали пойг сластями и бутербродами, и около буфета было шумно и весело. Кое-где бродили любопытствующие дачники.
До открытия собрания толпа была настроена по-праздничному. Но вот, на возвышении, сооружённом из брёвен и досок, появился оратор, и гул голосов постепенно затих. Около оратора теснее сжалось кольцо из слушателей.
Давид Мартинен протискался к самой трибуне, потому что плохо слышал. Но он внимательно, с напряжением слушал и старался не проронить ни слова из речи оратора.
Когда говорил представитель рабочих, по лицу старика бродила умильная улыбка, и он мысленно твердил: «Да, да… Это правда»… Представителя рабочих сменил крестьянский оратор, и на лице старика снова бродила умильная улыбка, и он опять говорил себе: «Да, да… Это правда»…
Речь господина в очках, оратора от младофиннов, толпа слушателей выслушала с вниманием, но когда он кончил речь, в толпе жидко зааплодировали, тогда как речи обоих предыдущих ораторов потонули в гулком всплеске аплодисментов и возгласов.
