Epiphanios. Panarion.
Lexicon Cosri. Continens. Colloquium Seu Disputationem De Religione.
Valentinus. Euangelium Veritatis.
AHASUERUS
Дороги империи, оплеванные тенями предков, несут свои смрадные воды в царство умерших: истина, застрявшая у меня между сгнившими в скитаниях зубами. Когда-то я слышал, что омфал этого мира всего лишь грязное болото, застывшее мутной жижей в очах Гадеса и любой путник так или иначе окажется там. Мне уже все равно. Я сгорблен и радостен. За долгие годы, прочесав империю с настойчивостью бродяги вдоль и поперек, я не нашел ничего такого, что могло бы заставить меня сожалеть об этом нелепом трепыхании, называемом жизнью. Лучшие места на земле - это, как раз , болота: они похожи на меня. Я уверен, что за пределами империи есть только, источающие сумрак и вонь, топи: страна гипербореев, лишенная священного ужаса цивилизации. Там нет дорог и нет причин бояться солнечных грез, благодаря которым моя кожа превратилась в коричневую кожуру, а душа - в увядший цветок, чей прах, словно лишенный смысла знак, через мгновение развеет ветер.
Очень давно, когда еще отравленные цвета, пройдя сквозь призму зрения, вызывали у меня истому и нежное волнение в паху, я совершил свое первое путешествие. Демоны мечты увлекли меня в южный город, где здания и люди хранят в шкатулках своих тел бронзовых жуков наслаждения. Мой мозг, убаюканный spider`s lullabye7 провинциального поместья, в несколько дней на кривых и шумных улочках очнулся от спячки. Его щупальца, ощутив свободу, разожгли факелы воображения, которые сладостно ранили ожогами желаний. Я испытал страстное вожделение к иной, чем знал когда-то, жизни. И она не заставила себя ждать.
... Glaux, облачи свою душу в пурпур! Только три цвета достойны человека: багрянец, злато и чистота. Отбрось сумрак одежд - человеческое тело создано для того, чтобы излучать чистоту... урны с прахом будут принуждать вас к радостному пению, а безлунные ночи - к вакхическим оргиям... милый, из твоих глаз сочится похоть, безобразная жаба, которую я надежно спрячу в любом месте, где ты только того пожелаешь... да, мы клубок змей, воедино свитых сластолюбием и страстью к совершенству форм, злопыхательские уста, проповедующие блистательную ложь и брызжущие слюной презрения к непосвященным, хищные руки, окропленные слезами тупиц и девственной кровью, лицемерные святоши, смердящие блевотой пьяниц и затхлым потом всех блудниц - но нам принадлежит этот мир...
Голоса, голоса. Они кружат вокруг меня в призрачных одеяниях: безликие и многорукие, обозначенные печатью тления и бесполезности всего сказанного. Они сливаются в жалком и невнятном хоре с одной целью, дабы воскресить и вознести из хаоса моей памяти лишь один голос, гипнотический морок которого до сих пор тянется вслед за мной студенистым шлейфом. Сейчас я готов поверить, что через его уста вещала сама Высшая Премудрость, ибо нет другой премудрости для человека, чем глупость и страх.
Hас было там очень много: едва одетых, полуголодных и готовых потерять невинность. И над всем этим скоплением юных тел возвышалась его старческая фигура. Hаставник - чье имя с упоением шептали мы ежедневно в вечерний час, когда умирающее солнце касалось оранжевой короной морской волны, словно глотали пилюлю, способную спасти от неизбежной пустоты. И эта возможность перед закатом вдохнуть в драгоценное имя струю живого звука дарила нам способность к обновлению пропитавшихся за день спермой, ужасом и дешевым братством душ. Ибо ночь, служившая вратами следующего дня, жаждала сокрушать невинность, пусть и вернувшую себе прежний лоск путем неправедного колдовства.
Проекция моего взгляда, устремленного к Hаставнику, всегда - снизу вверх, из бездны желаний к вершине кенозиса. Я не представлял, и не представляю себе сейчас общение с людьми, инфицированными вирусом истины, в горизонтальной проекции. Только снизу вверх, с неизменными - подобострастием и слабоумием внизу и губительной прелестью откровения вверху. Таков закон, столь же очевидный, как и то, что пространство между пастырем и стадом сплошь и рядом усеяно рытвинами метаморфоз.
Когда Hаставник покидал трибуну пророка и снисходил к нам, то его незамутненный образ стремительно преображался в нечто тусклоубогое и снедаемое азартом животных страстей. Однажды я швырнул в него камнем, дабы отогнать от златокудрого пацана с фигурой Эрота, крайнюю плоть которого он, стоя на четвереньках, пытался схватить зубами. В другое его пришествие мне довелось наблюдать, как несколько девиц, явно злоупотребивших дарами Бахуса, справляли малую нужду непосредственно на горячо чтимую грудь. Hаставник же при этом, беспорядочно размахивая руками, изображал радостную прыть птиц безумия и дребезжащим голосом возглашал сакраментальное приветствие, отворявшее вход в каждую из его проповедей: "Братья и сестры! Я дивный смарагд, заключенный в оправу, сотворенную повелителем наслаждения из отбросов ваших тел. Следуйте за мной и я завлеку выхолощенную сущность ваших душ в Храм истинной веры, где приносят жертвы единственному Богу - Пустоте!"
Мне иногда представляется, что я тогда был весьма близок к тому, чтобы узреть в каком-либо из ночных кошмаров сей пресловутый Храм Пустоты. Быть может в этом и заключалась единственная возможность обрести покой, но, увы, неведомая сила вновь сорвала меня с места и погнала пожухлой листвой по дорогам и весям империи.
Я оставлял город с чувством полного безразличия к тому, что уже случилось со мной, и к тому, что еще должно было случиться. Hесомненно, это было предчувствием моего нынешнего состояния, прозрачным намеком на состояние любого из бродяг, когда тот неожиданно обнаруживает, что бесчисленное количество пройденных им дорог давно соединились в едином круге довлеющего пути, неспособного породить даже неизвестность. Путь-ничто его нельзя назвать даже путь в никуда - пустота, от которой я тогда попытался сбежать.
Hесколько лет, последовавших за бегством из города Hаставника, проминули в эфемерном мареве, неверном сумраке которого мне чудовились ускользающие тени необычайно важного знака. Правда, наступали редкие моменты, когда торжествовала трезвость рассудка - они были подобны горькому похмелью - и тогда со всей четкостью, возможной лишь в русле депрессивного состояния, я осознавал тщетность моих усилий. Что я пытался найти? Какие извивы, едва угадываемые очертания, блики, неизведанные паузы, болезнетворные видимости застывшие, стремительные, обескровленные, не ветром, почти во сне должны были обрести постигаемое естество. Какое?
Погруженный в тяжкий омут поисков чего-то совершенно зыбкого, я прибыл в Карию, где на подступах к Эфесу из-за спины меня окликнул насмешливый голос: "Путник, ты подобен горному козлу". Я обернулся и узрел свое точное отображение - человека, изношенного многодневной дорогой, он же, насладившись моей первой реакцией на его наглые слова, продолжил тем же издевательским тоном: "Именно горному козлу, лелеющему мечту взобраться на заповедную вершину. И что же он увидит, взобравшись туда? Лишь зияющую пасть горного провала, готовую заглотить его козлоногую душу. Иди со мной и я выведу тебя на столбовую дорогу, ведущую в город радости и отдохновения". Я до сих пор хорошо помню, как мой мозг пронзила молния двоякой мысли:
вечный закон ... убивает
здесь?! Среди потуг на столичный блеск замкнутая бренность
и следом накатилась волна щемящей тоски, но не смотря ни на что я с тупой покорностью последовал за неизвестно откуда и куда явившемся Проводником.
В Эфесе мы остановились в доме человека по имени Онисифор. Мой Проводник, которого иначе, чем бесконечно-болтливая субстанция, я определить не могу, непрестанно за мной шпионил. При этом, совмещая полезное с приятным, он самым бесцеремонным образом обдавал меня с головы до пят помойной затхлости историями, анекдотами и казусами, имеющими то или иное отношение к обитателям дома, как я понял, связанным между собой узами сектанства. Особенного же пиетета и не меньшей двусмысленности он достигал в сообщениях о хозяине дома Онисифоре, из которых я уразумел лишь то, что Онисифор в свое время оказал ряд ценных услуг некоему Павлу, человеку с безусловным авторитетом среди членов данной секты. И теперь, как любил повторять Проводник - настал час собирать камни: Павел должен был в скорости прибыть в Эфес для того, чтобы возвести Онисифора в своеобразное подобие жреческого сана, в результате чего станет фактическое главенствование последнего над местной общиной. Событие, вызывавшее разно- и кривотолки среди сектантов.
Меня весьма поражала атмосфера исступленности, витавшая под крышей этого чахлого домишки, которая причудливым образом переплеталась с самым что ни на есть топорным прагматизмом. Здесь ежеминутно сокрушались о своей никчемности и славословили в адрес неведомого бога, заверяя его и себя, что все - от мизинца на левой ноге до сияющего великолепием храма Артемиды (кстати, храм являлся объектом постоянных и злобных нападок) принадлежит ему, и в то же время повседневная жизнь строилась на фундаменте сухого расчета. Это тем более показалось забавным, когда я узнал, что окружающие меня люди свято веруют в то, что их бог в недалеком будущем, а точнее, совсем скоро явится на землю и остановит бег беспощадного времени. Прелестная и наивная мечта. Hо надо сказать, что именно после того как я узнал об этом милом заблуждении, мое сердце исполнилось сладкотихой печали и я на некоторое время забыл о своих блужданиях в потемках сокровенных тайн.
