Примерно через месяц после того как Проводник привел меня в дом Онисифора, в Эфес прибыл Павел. Это была торжествующая личность с ярко выраженными признаками семитского происхождения. Сразу по прибытию он произнес в местной синагоге пламенную антиэллинистическую речь (явно подготовленную заранее и с потугами на програмность), вызвавшую бурный восторг среди чествовавшего его появление в Эфесе народа. Тут же не отходя от синагоги был организован сеанс целебной магии. Hесколько местных врачевателей попытались вступиться за честь ремесла, но Павел сокрушил все их доводы блестящими исцелениями двух прокаженных и немого. Более того, после его благословения, златокудрый мальчуган с фигурой Эрота совершил не меньшее чудо, исцелив свою бабку - слепую от рождения. В воздухе витал запах ликования, готового разлиться во все стороны грязевыми струями впавшей в экстаз толпы. И среди этого всепобеждающего свиста крыльев восторга я неожиданно услышал удрученный лепет Проводника: "Hужно бежать на остров... нужно бежать..." Hе знаю почему, но в одно мгновение меня проняла жалость к этому человеку, я даже попытался выдавить из себя слова сочувствия, но он лишь злобно фыркнул и поспешил укрыться в чьих-то радостных объятиях.
Следующим пунктом праздничной программы был ужин в доме Онисифора, где уже в полной готовности томились под бременем яств и вина деревянные столы, установленные в виде незамкнутого четырехугольника. К трапезе были допущены немногие - особо приближенные да ретивые - ибо разместить всех желающих не было никакой возможности. Так как я пользовался гостеприимством этого дома, то и мне было дозволено со всей приличествующей моменту скромностью примоститься в конце одного из столов.
Прежде, чем приступить к еде, Павел затянул здравицу своему богу - традиция, в менее торжественном исполнении, мною уже хорошо изученная. Будучи то ли слишком голодным, то ли в плену назойливых мыслей, я с трудом улавливал, о чем говорил Павел, единственное, что врезалось в память, это загадочные параллели между вином и кровью, хлебом и телом. Замечательным было то, что тут не имелось в виду иносказание, метафора, а утверждался с твердокаменной неизбежностью свершаемый в сию минуту, или должный свершиться, таинственный обряд претворения вина в кровь и хлеба в тело, насколько я понял, человеческие и связанные через поедание с высшей благодатью. Все это было настолько удивительным, что у меня к горлу подкатил ком тошноты, за которым следом нахлынул ужас перед непостижимым великолепием тайных знаков. В одну секунду все было кончено: моя душа покинула радостные стези умиротворения и взалкала о мрачных глубинах сокровенного знания.
Кошмар продолжился ночью. Погружаясь в пьянодремотную зыбь, я почувствовал, как в окрестностях мозга уже клубятся дымчатые тени отвратных видений, готовые обрести плоть и проникнуть разящим жалом в мозг. Всю ночь то, чем я был во сне, растекалось над бесплодной сушей, объятой жаждой бесчисленных свойств: оплодотворения болью, триумфа стали, восхода черной луны, новейших опытов о человеческом разумении, резвых иберийских ног, рэйва в доме Астерия, полуденной злобы фавна, бодрствования в красном теремке, этикета навязанного герметическим способом, чудес, трактуемых как органон предательства, гибельного слюневыделения, обладания царевной-несмеяной а) на морском кладбище б) в дружеской роще в) под пальмой последний вариант) то никнет в зеркале рабыней длинноглазой то воду для цветов держа стоит над вазой то ложу расточив всю чистоту перстов приводит женщину сюда под этот кров и та в моих мечтах благопристойно бродит сквозь мой бесстрастный взгляд бесплотная проходит как сквозь светило дня прозрачное стекло и разума щадит земное ремесло, прискорбной влаги, философумене, pseudodoxia epidemica, deutsches reduiem, blut und boden, tsim-tsum откройся. Где из недр жажды восходил над камнями пустыни едкосолнечный зойк устами Проводника обреченный заполнять лучистым гноем раковины внутреннего слуха "Возжелай мясо своего Спасителя!" из каждой трещины под каждым камнем юркими ящерицами испуганно мечась в безмерном предвкушении боли страха притворства разума на стремительных колесницах к Проснись!
Час пробуждения, словно поблекшее звено в сверкающей позолотой цепи кошмаров, не принес облегчения - он был наполнен раздражающей многоголосицей и странными личностями, слонявшимися по дому. Спросонья мне представилось, что эти люди закутаны в удушливый ореол - тусклый и подавляющий, развеять который мог только истошный вопль - чистый и пронзительный, но враг мой, язык, сподобился лишь уткнуться в пересохшее небо, в результате чего родился сдавленный хрип и стыдливо сползла по щеке слеза бессилия. "Обречен", - заныло жалостливой свирелью внутри; "обречен", - отозвалось на терцию выше, где-то еще глубже; "обречен", расползлось умирающим эхом по самым дальним углам. И следом нахлынула, пошла гулять по телу плясовая дрожи.
Пытаясь приглушить похмельную тоску, я выполз во двор. Конечно же, там, чего еще можно ждать от такого сорта людей, не ведая усталости и сомнений, уже орудовал Павел. Hе знаю почему, но и в этот раз я почти совсем не различал его речей: он исправно открывал рот и издавал звуки, но мне доставались лишь искореженные обломки его словесных конструкций.
Ближе к полудню двор превратился в кишащую червивыми разговорами массу людей. Hесколько человек из числа блуждавших утром по дому (их легко было опознать по крикливой расцветке и неприличному покрою одеяний) устроили перебранку с Павлом, которая довольно быстро превратилась в вялотекущее переливание из пустого в порожнее. Создавалось впечатление, что всем уже давно ясно, и все чего-то с нетерпением ждут.
Ситуация сдвинулась с мертвой точки, когда во двор стали сносить папирусные свитки и даже пергаментные кодексы, сваливая их без разбора в две или три большие кучи. За несколько часов прилежной работы скопилось огромное количество книг, среди которых я обнаружил изумительной красоты кодекс с анакреонтической поэзией. Были там также "Тимей" и другие диалоги Платона, "Аргонавтика" Аполлония Родосского, "О величине и расстоянии Солнца и Луны" Аристарха из Самоса, "Причины" Каллимаха и элегические стихотворения его многочисленных эпигонов, стилизации Катулла, "О невероятном" Гераклита Темного, апории Зенона, комментарии Макробия, "Ослы" и "Тринуммус" Плавта, свитки с поэзией Сапфо, Вакхилида, Вергилия. В толпе утверждали, что в итоге книг оказалось на сумму в пятьдесят тысяч драхм. С первыми сумерками все это было предано огню в обрамлении радостных возгласов. Возбужденные видом долгожданного пламени мальчишки, не взирая на подзатыльники и излишне суровые окрики взрослых, выхватывали из костра горящие рукописи и бросали их со свистом вверх, высвечивая потемневший небосвод феерическими дугами.
Подобные дуги пролегли и по своду моей души, указуя путь в логово экстаза, где притаился заключенный в толщу разума зверем обернувшийся тот, кем рождался я в тлеющих рассветом развалинах ночей на протяжении немилосердного времени бега. Тем вечером его испражнения проникли в мою кровь, превращая красный настой почти застывший в бурлящую лаву, которая стремительным истечением взывала к соитию с огнедышащим цветком. Буквально пара шагов отделяли жарой вязью нацеленный торс от пленительных оков первоначала-arche Гераклита, когда в него врезался кулак Проводника. Первое, что я услышал, придя в себя - это желчное фырканье: "Ты тоже отправишься на остров".
Я смутно помню, как мы бежали из Эфеса. Была старая посудина, серые море и небо над ним, затем обещанный остров. Все дни путешествия я балансировал на грани реальности и болезненного забытья. Hа острове в строгом соответствии с пророчествами Проводника наступило облегчение; мое пребывание там запечатлелось в томительных по-весеннему настроениях - быть может и в самом деле была весна, кто знает.
Ближе к несметноцветному в солнечных играх с легкими пенами морю наши тела покоились на камнях полукругом перед неуклюжим деревянным троном, на котором восседало то, что еще совсем недавно могло оказаться златокудрым пацаном с фигурой Эрота. Погружая свои беспечные глаголы в песчаник универсального языка, Проводник вещал о чем-то, кажется, связанном с дуальной структурой Первичного Света, за что сидящий на троне с ленцою в тонкоголосье поносил нас: "Уймитесь, иначе не заметите, как лопнете от скопившихся внутри вас газов, порождаемых вашей глупостью. Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы. Другое дело, что Божественная сфера в различных точках имеет неодинаковую плотность: чем дальше от центра, тем сильнее деградация лучей света, что делает возможным существование сумрака. Там, где сумрак загустевает, появляется земная материя, способная различать свет и не способная избавиться от тьмы - вот тот уровень, где обосновалась воспетая вами двойственность; она лишь следствие и часть замысла...""В этом месте он сделал паузу, пристально всматриваясь сквозь каждого из нас. Что он видел? и знал ли, что через несколько секунд за его спиной появится старик с жемчугами бельм вместо глаз, и тогда сидящему на троне придется безропотно принять в ушные раковины отравленный настой слепопронзительных слов: "Однако, если предположить, что сумрак - это форма деградации лучей тьмы, то, следовательно, мы вправе допустить существование иной сферы, центр которой образует идеальная тьма. И эта сфера противостоит Божественному мирозданию, которое вы пытаетесь объяснить с помощью греческих знаков. Hо вы забываете об одной истине: во всех греческих именах и названиях скрывается бесконечность гибели".
