Директор. Вы меня пугаете. Но ведь мы же обязаны провести мероприятие. Как же так? Мы затратили средства на концерт и на тропические растения. Сейчас приедут артисты. Смотрите, уже идет духовой оркестр.
Мартышкин. Так пусть он сыграет марш фюнебр.
Директор. Фюнебр? Я этого не понимаю. Перестаньте шутить. В конце концов пусть комиссия поступает с юбиляром, как ей угодно, а нас это не касается, мы обязаны провести мероприятие. Тем более что руководство проявило такой интерес к концерту. Только что звонили от Степана Степановича и просили непременно оставить четыре места во втором ряду.
Мартышкин (тревожно). Почему именно во втором?
Директор. Потому что весь первый ряд оставлен для семьи юбиляра.
Мартышкин. От Степана Степановича лично?
Директор. Вообразите себе.
Мартышкин. Вот какая картинка. Тогда я, пожалуй, хо-хо. У меня даже есть кой-какие набросочки. Я не буду касаться художественных произведений Евтихия Федоровича. Кстати, их и нету. Я думаю, знаете ли, в легкой юбилейной форме очертить его общественную физиономию.
Директор. Вот, вот. Именно в легкой форме. С юмором очертите. Наша аудитория любит посмеяться.
Мартышкин. Вот, изволите ли видеть. (Вынимает бумажку.) Нет, это как раз не то. (Вынимает другую бумажку.) А это как раз то. В игривой форме. Юбилей – это переучет товаров. Сегодня юбиляр в некотором роде переучитывает свои товары за двадцать пять лет. Ну и так далее.
Директор. Это именно то, что надо. Пройдемте в артистическую, через полчаса начало.
Мартышкин. Так я лучше сгоняю еще одну партийку. (Уходит.)
Могилянский (вбегает). Юбиляр прибыл. (В дверь.) Прошу вас, милости просим, пожалуйста.
Входят Корнеплодов с Надей.
Раздеваться будете прямо в артистической. Я восхищен вашей шубой.
Директор. Позвольте вас приветствовать от имени нашего клуба. Вы образцовый юбиляр. Обычно юбиляры, как правило, опаздывают, а вы прибыли даже несколько раньше, чем надо. Как видите, клуб сделал все возможное. (Показывает.)
Могилянский. Обратили внимание? Не каждый юбиляр может похвастаться такими пальмами. К несчастью, организовать кинохронику не удалось, благодаря странной позиции управления кинофикации, но мы своими силами запишем ваше выступление на клубный магнитофон.
Директор. Не правда ли, все очень прилично?
Корнеплодов. Недурно, даже весьма.
Надя. Папа!
Корнеплодов. Впрочем, я решил отказаться от юбилея.
Директор. То есть как это?
Корнеплодов. Зачем весь этот шум, эти растения, этот мой портрет? Не скромно. Снимите его. Нет, нет, я решительно отказываюсь от юбилея.
Могилянский. Они шутят.
Корнеплодов. В сущности, какой я писатель? Вы когда-нибудь читали мои произведения?
Директор. Лично я – нет… Но… наверное, другие читали.
Корнеплодов. И другие не читали. Читали только мою подпись под некрологами. Писатель тот, кто пишет. Значит, я пустое место. Фикция.
Директор. Ради бога, не надо говорить так громко, а то услышит публика. Вы меня ужасаете!
Могилянский. Что вы, они же шутят.
Корнеплодов. Какие шутки! Не до шуток мне. Вот заявление.
Надя. Молодец, папочка, молодец.
Корнеплодов. Уберите мой портрет. Я выхожу из союза по собственному желанию. Юбилей отменяется.
Директор. Как это – отменяется? Мы оркестр наняли. Артистов пригласили. Мартышкин сделает вступительное слово.
Корнеплодов. Мартышкин? Надя, ты слышишь? Мартышкин согласился.
Надя. Папочка, ради всего святого, возьми себя в руки. Не поддавайся.
Корнеплодов. Нет, не поддамся. Все равно решительно отказываюсь.
Директор. Только не так громко. Мы уже привлекаем к себе нежелательное внимание. Пройдемте в артистическую. (Публике.) Товарищи, прошу вас освободить зал. Еще идет уборка. Мы дадим звонки. Могилянский, закройте двери и никого не пускайте в зал. Евтихий Федорович, что вы с нами делаете? Юбиляры всегда капризничают, но не до такой степени!
Корнеплодов. Все равно, все равно.
Надя. Молодец, папочка!
Директор. Может быть, вас смущает эта приемочная комиссия? Так вы не обращайте внимания. У нее свой профиль, а у нас свой профиль. Одно другому не мешает.
Надя. Где заседает приемочная комиссия?
Директор. Эта дверь. Но зачем вам? Евтихий Федорович, подумайте, в какое положение вы нас ставите?
Могилянский (заглядывает за дверь, возбужденно). Прибыла делегация от кукольного театра и артисты ансамбля Моисеева.
Директор. Вот видите.
Корнеплодов. Ну, что ж, пусть публика повеселится без меня.
Директор. Как я объясню общественности?
Корнеплодов. Как угодно. Уехал. Срочно вызвали. Заболел. Пойдем, дочь.
Корнеплодов и Надя подходят к двери комиссии и останавливаются.
Директор. Как же быть? Надо позвонить куда-нибудь… Посоветоваться… (Уходит.)
Надя. Что же ты остановился и не идешь? Иди, папочка.
Корнеплодов. Легко сказать – иди. Всю жизнь привык быть писателем, и вдруг вот я уже более не буду писателем.
Надя. Иди, папочка. Это может случиться со всяким. Не только с писателем.
Корнеплодов. Страшно. Устал я, Наденька. Посижу немного, соберусь с силами, а потом уж и пойду. (Садится на стул возле двери.) Слышишь, как там страшно шумят?
Надя. Слышу, папочка, Мишин голос.
Мартышкин (подходит). Что, обсуждение Корнеплодова уже началось? Ах, это вы? Честь имею. (С сухим полупоклоном проходит в дверь.)
Надя (прислушивается). Миша кричит. Громче всех. Боже, что он говорит!
Голос Бурьянова (за дверью). Подобное явление в нашей среде абсолютно недопустимо. С этой корнеплодовщиной пора кончать!..
Корнеплодов. Ради бога, прикрой дверь, чтоб я не слышал. И мне надо идти туда?
Надя. Зато потом тебе сразу станет легче. Старенький мой, миленький мой папочка. Собери все свои силы.
Дверь открывается, появляется Сироткин-Амурский.
Сироткин-Амурский. А, вы тут? Значит, передумали, решили явиться. Это и лучше.
Надя. Правда, гораздо лучше? Это я ему посоветовала.
Сироткин-Амурский. Вы дочь?
Надя. Да.
Сироткин-Амурский. Тяжелый, очень тяжелый случай. Но посудите сами, разве мы можем поступить иначе? Ведь это – литература, советская литература. С этим шутить нельзя.
Надя. Я понимаю, я очень понимаю.
Сироткин-Амурский. Сейчас заканчивает свое выступление Бурьянов, следующий – Мартышкин, а затем, если угодно, мы предоставим слово вам.
Корнеплодов. Что ж говорить? Говорить нечего. Я долго и мучительно думал и пришел к выводу, что вы все совершенно правы. Так что мне остается только публично признать вашу правоту и, как мне это ни больно, удалиться в частную жизнь… Если можно, без опубликования в печати, а?
Надя. Папа, не смей унижаться.
Сироткин-Амурский. Вот, кажется, Бурьянов кончил. Пожалуйте.
Бурьянов возбужденно выходит и трясущимися руками закрывает дверь.
Корнеплодов. Что ж это ты, Миша, так безжалостно? Я ведь тебе ничего, кроме хорошего, не сделал.
Бурьянов. Мы с вами не настолько близко знакомы, чтобы вы называли меня Мишей. А сказал я только то, что диктовал мне долг писателя и гражданина. Что же касается намеков, будто я чем-то вам обязан, – то это инсинуация. Ни к вам, ни к вашей семье я не имею решительно никакого отношения. Говорю это честно и прямо в присутствии товарища Сироткина-Амурского.
Надя. Миша, подумай, что ты говоришь! Где твоя совесть? И этого человека я любила!
Бурьянов. Избавьте меня от дешевой лирики. Я не позволю пачкать свою репутацию. Учтите это. Пойду покурить. (Уходит.)
Сироткин-Амурский. Это отчасти, батюшка, плоды вашего воспитания молодежи. Прошу вас. (Пропускает Корнеплодова в дверь.)
Корнеплодов. Главное: не пил, не курил, жене по изменял – и вот… (Уходит.)
Сироткин-Амурский уходит за ним. Дверь затворяется.
Надя (одна у двери). Ну, слава богу. Гора с плеч. Сейчас все это кончится, и мы уйдем отсюда домой. Хоть бы скорее. Но почему я так волнуюсь? Неужели он в последнюю минуту раздумает? Это будет ужасно!.. «Ни к вам, ни к вашей семье я не имею решительно никакого отношения…» Решительно! Нет, все это так чудовищно, что я не знаю, не знаю… Нет, я сделаю что-нибудь ужасное, что-нибудь такое…
