Корнеплодова. Позвоните в милицию!
Васин. Да знаете ли вы, что такое наша родная отечественная эпизоотологическая школа, возглавляемая Вышелесским? Вы знаете, что этой школой установлены этиология, патогенез и мероприятия по борьбе с инфекционным энцефаломиэлитом лошадей? В изучении инфекционной анемии лошадей, сапа и других заболеваний советские патологоанатомы значительно опередили буржуазную науку! А я? Боже мок, а в это время я… Но нет… Кончено!
Бурьянов (входит). Что происходит?
Васин. А! Еще один любитель чечевичной похлебки. Присаживайтесь. Сейчас вас будут запрягать. А лично я – извиняюсь. Сыт по горло. Вера, пойдем!
Вера. Ты с ума сошел.
Васин. Веррра! Я твой муж, и я тебе велю. Ну, без разговоров. А то знаешь… Может быть, ты не хочешь? Так ради бога. Тем лучше. Оставайся и можешь всю жизнь перелистывать эти пресные рукописи по сорок рублей за печатный лист.
Вера. Ну, негодяй, я с тобой поговорю, когда ты проспишься.
Васин. Я уже проспался. То есть проснулся. Желаю вам дальнейшего процветания… Хуторяне! (Уходит.)
Ольга Николаевна. Я так перепугалась… У меня дрожат руки…
Корнеплодова. Это даже… смешно, не правда ли? Ради бога, простите, лапушка. Это наш общий недосмотр. И пожалуйста… Я надеюсь на вашу скромность.
Ольга Николаевна. Что вы! Что вы! Ничего и не было, я ничего не видела и не слышала. Где этого не случается. По-видимому, машины не будет, так я побегу. Не провожайте меня. До вечера. (Быстро уходит.)
Корнеплодова. Вот плоды нашего либерального отношения к людям. Евтихий, успокойся. Не забудь, что у тебя давление, а вечером юбилей. (Вере.) А ты не расстраивайся и не ломай руки. Далеко не уйдет. Видали мы и не таких. Мишенька, ты водить машину умеешь?
Бурьянов (довольно грубо). Нет.
Корнеплодова. Жаль. Ну тогда сбегаешь за такси.
Входит портниха, неся в воздушном большом свертке платье.
А, юбилейное платье. Несите его, милочка, туда. Вера, ступай помоги мне, будешь держать зеркало сбоку.
Вера и портниха уходят.
А ты, Евтихий, тоже ступай переодевайся, – я тебе что сказала?
Корнеплодов уходит.
Надя, проследи, чтобы мать твоего отца надела желтый платок и новую кофту с оборочками. (Уходит.)
Надя. Они бабушку хотят превратить в какую-то сказительницу. Миша, тебе нравится мое платье?
Бурьянов. Да, но мне не нравится, что ваш нетрезвый родственник позволил себе назвать меня любителем чечевичной похлебки. Что это значит? И вообще мне многое не нравится.
Надя. Что за тон? В доме праздник, а все злые как собаки. Только что не кусаются. И ты тоже. Поцелуй меня, ведь мы еще с прошлой ночи не виделись.
Бурьянов. Это лишнее.
Надя. Что-нибудь случилось?
Бурьянов. Оказывается, против твоего отца ведется сильная кампания. Сегодня на заседании приемочной комиссии его собираются с треском провалить, причем в это дело впутали и меня. Кричат, что Евтихий Федорович протащил мою повесть потому, что якобы я собираюсь на тебе жениться! Ты понимаешь, чем это пахнет? Семейственность, беспринципность. А Сироткин-Амурский прямо заявил, что моя повесть посредственная, серая, не имеет никакой художественной ценности, а сам я молодой карьерист, Растиньяк и состою у твоего отца в холуях.
Надя. Но ведь это неправда! Какие жестокие, злые люди!
Бурьянов. Злые не злые, а факт тот, что моя повесть стоит под ударом, и я этого не допущу. Я буду за нее драться. Прежде всего надо развеять глупенькую легенду, что я на тебе женюсь и что вообще имею какое-то отношение к вашей семье. А я еще, дурак, послал сегодня поздравительную телеграмму Корнеплодову.
Надя. Миша, опомнись, что ты говоришь! Ты меня больше не любишь?
Бурьянов. Не до любви, милая, на карте стоит вся моя карьера. Это понять надо.
Надя. Подожди. Я не понимаю. Ты от меня отказываешься?
Бурьянов. Надо срочно поправлять дело.
Надя. Ты отказываешься? Да? После того, что между нами было? Как же я теперь буду смотреть людям в глаза? Родителям, ребятам из института?
Бурьянов. Не говори примитивных вещей. И я надеюсь, что у тебя еще сохранилось ко мне достаточно чувства, чтобы не делать мне неприятностей и не давать пищи для нежелательных обобщений. И пожалуйста, не делай из этого трагедии.
Бабушка (входит, переодетая в новое). Ну вот, я пришла показаться. Так будет ладно?
Надя (бросается к ней). Бабушка?
Бурьянов. Не буду вас больше задерживать и надеюсь на твое, в общем, хорошее ко мне отношение. С твоей наружностью ты еще вполне найдешь себе приличного партнера. (Уходит.)
Надя (рыдая). Бабушка… милая бабушка!
Бабушка. Не знаю, что тут у вас случилось, а только знаю, что не нужно было все это затевать в понедельник.
Звонит телефон.
Надя. Алло? Из приемочной комиссии? Лично? Хорошо, я сейчас позову. (Зовет.) Папочка! Милый папочка! Корнеплодов входит в новом костюме, но еще без галстука. Возьми трубку…
Бабушка. Ну как, Евтюша, так ладно? Похожа я на сказительницу? Для юбилея гожусь?
Корнеплодов. Ступай, мать, ступай. Когда надо, тебя позовут.
Бабушка уходит.
Корнеплодов у аппарата. Нет, не собираюсь. Хорошо. Учту. (Кладет трубку. Болезненно.) Ох!
Надя. Что, папочка?
Корнеплодов. Так как я до сих пор не представил своих сочинений, они требуют моего личного присутствия. А если я не явлюсь, то они… Будут решать сами… Ох!.. Я не могу. Я не пойду. Пусть выгоняют. Я болен. У меня юбилей. Я совершенно болен.
Надя. Папочка, выслушай меня. До сих пор я ничего не понимала. А сегодня поняла.
Корнеплодов. Что ты поняла?
Надя. Я все поняла. Папочка, умоляю тебя. Родненький! Старенький мой! Я же вижу, как тебе тяжело. Мне самой так тяжело, так мучительно трудно. Мне сегодня плюнули в душу.
Корнеплодов. Надежда, не пори дичь.
Надя. Я уже давно начала замечать. Только я не верила себе. А сегодня я вдруг как будто проснулась. И все увидела.
Корнеплодов. Что ты увидела?
Надя. Папа, не надо со мной так говорить. Я не маленькая. Прости меня, но я должна тебе сказать все, что думаю. Мы потребители. Папа, пойми, мы только потребители.
Корнеплодов. Что ты этим хочешь сказать?
Надя. Ты же сам знаешь. В нашей прекрасной, удивительной стране все люди трудятся, творят, создают какие-то новые ценности. Материальное, духовные. Дома, симфонии, удивительные машины… А мы… А ты? Что делаешь ты?
Корнеплодов. Я писатель.
Надя. Ах, боже мой, господи, ты так привык называть себя писателем, что сам в это поверил. Ну какой же ты, папочка, прости меня, писатель? Сколько я тебя помню, ты ничего не написал. Да и раньше – тоже. У тебя только шуба и шапка как у Некрасова. А на самом деле ты никто. Ты фикция.
Корнеплодов. А, понимаю. Отцы и дети. Критикуешь? Ну, критикуй, критикуй, я не боюсь критики.
Надя. Не боишься, потому что у тебя нечего критиковать. И если тебя сегодня… уволят из писателей, то это будет только справедливо.
Корнеплодов. Ты думаешь, они меня могут… того? Вздор. Они только требуют, чтобы я представил им свои произведения. Это их право. Что ж, придется писать.
Надя. Если бы я была правительством, я бы тебе платила большие деньги, только чтобы ты не писал.
Корнеплодов. Девчонка! Как ты смеешь так разговаривать с отцом-литератором?
Надя. Я потому так и разговариваю, что ты мой отец. Я люблю тебя и говорю тебе правду, чистую правду.
Корнеплодов. Так ты думаешь, что они того?
Надя. А что же они еще могут сделать, ну посуди сам?
Корнеплодов. Так… что же мне делать?
Надя. Пойди и скажи им всю правду.
Корнеплодов. Правду? Какую правду?
Надя. Скажи, что ты все время занимал чье-то чужое место и больше не хочешь. По крайней мере, это будет благородно. И я уверена, что тебя за это никто не осудит.
Корнеплодов. Это невозможно… Невероятно!..
Надя. Ну что ж делать, папочка, если так случилось? Поверь мне, поверь. Мы не пропадем, ты не бойся. Мы все будем работать, трудиться. Ведь работают же другие люди? Я сдам экзамены, поступлю на работу. И ты – тоже. Ведь ты в конце концов грамотный человек. Пойди, папочка. Имей мужество войти и сказать им всю правду. И тогда никто не посмеет сказать, что тебя выгнали. Ты сам уйдешь. По своему желанию.
