– Мистера Стида нет теперь, – сказала Маргарет в раздумье. – Если б он был, я не стала бы ему лгать. У мистера Стида нет предрассудков, а я не вижу ничего истинно дурного в том, что хочу быть с вами. Пусть вы меня не любите, но ведь вы тоже хотите быть со мною? Ведь да? Так как же это может быть дурно? Почему нельзя?
Она смотрела на него так открыто и правдиво, что он опять смутился и не знал что ответить.
Но через секунду оправился, взял ее руку, поцеловал и произнес твердо:
– Маргарет, идите к себе. Мне хочется быть одному. Во всем, что случилось, есть важность и серьезность, которых вы, вероятно, и не подозреваете. Дайте мне подумать за вас.
Маргарет притихла, робко и покорно взглянула на него.
– Я сама знаю… чувствую, – поправилась она, – что все это важно и серьезно. Вы только словами сказали. Но о чем же думать? Все будет хорошо. Я вас люблю.
И она опять обняла его, медленно, не по-детски поцеловала, без тени стыда, потому что она не знала, что следует стыдиться, и пошла к дверям. На пороге она еще раз обернулась, улыбнулась покорной и серьезной улыбкой и скрылась.
Когда Шадров поднялся наверх, в свою маленькую комнату, было уже очень поздно.
Он зажег электрическую лампу под розовым колпачком и прошел на балкон. Стало светлее и холоднее; тучи разрывались, между ними видны были мигающие, большие звезды; казалось, что от них идет холод, потому что в саду, внизу, над мокрой, душной землей, еще ползала теплота.
Дмитрий Васильевич оперся на перила и прислушался, как стучит сердце. Оно билось ровными, сильными ударами.
Неожиданные трусливые мысли о том, как смотрели бы на него и что увидели бы в случившемся другие, давно исчезли. Остались удивление и радостный страх перед чем-то серьезным. Не верить в эту серьезность он не мог себя заставить. Душа Маргарет казалась ему темной, широкой и чистой, как поверхность зеркала, которую он сейчас видел. И любовь, идущая из этой души, такая же темная, слепая сила, которая могла бы – и может – сделать человеческую душу небывало прекрасной. Может, если, не ослабев, из темной станет светлой. Случайно ли встретил ее он, который мог бы помочь ей? Случайно ли Маргарет любит? Уйти, оттолкнуть, не помочь темной силе сделаться прекрасной – так легко! Но он знал, что потом будет трудно от мыслей, которые обступят его и станут шептать: ты побоялся! Ты не сделал того, что нужно! Ты не освободил ее! Ты не помог! Ты убил себя и свою душу! А ты мог бы! Ты умеешь забывать людей и их законы! Ты знаешь, кого нужно любить раньше людей! Но ты испугался…
«Если б люди знали, – думал Шадров, – как легко быть на их суде честным, возвышенным и благородным! Какие у них близкие, легкие, ненужные цели!»
Ему нравилась Маргарет, была ему мила и жалка, но ему легко уехать и оставить ее. Насколько труднее, страшнее и неизвестнее остаться, принять ее душу в свою душу. Для кого? Для себя? Нет, не для себя. Шадров знал, для кого, – для кого всегда, все – но не смел сказать имени и самому себе.
VIII
– Ну, что же доктор?
– Мне гораздо лучше! Хрипов нет. И в весе я прибавилась. Только все-таки он советует остаться еще месяц. А эта бедная, сердитая англичанка, которая не могла говорить? Вы замечаете, что ее нет?
Шадров посмотрел и убедился, что англичанки действительно нет.
– Может быть, она уехала.
– В том-то и дело, что не уехала! – с соболезнованием продолжала Маргарет. – Она наверху, в постели. Температура поднялась. Лежит теперь одна, в комнате душно. Да ведь и немца молодого тоже нет! Помните, с рыжеватой бородой?
– У него был приступ кровохарканья, это я знаю, – сказал Шадров. – Его тоже, верно, уложили. Я думаю, здесь много таких трудных, только их не показывают.
Шадров и Маргарет встретились на другое утро так, как будто вчера ничего не произошло. Он молчал, и она была проста, чувствуя, что не надо ничего говорить. Утро было свежее, блестящее. Маргарет принесла на террасу целую кипу только что полученных писем и, устроившись на длинном кресле, со своим серебряным пледом, заботливо их читала.
– У вас много друзей, – сказал Шадров, улыбнувшись.
– Да, очень много. Есть и такие, которые нам не нравятся: чопорные англичане и англичанки, полные предрассудков, лицемерия, ханжества. Но большинство – хорошие люди, благородные. Любят нас. Меня и мистера Стида.
– А все-таки те, с лицемерием, тоже считаются вашими друзьями?
– Не друзьями… Но надо же поддерживать отношения. Есть условия общества, с которыми приходится считаться. Мистера Стида все любят, несмотря на его свободу от многих предрассудков. Его считают замечательным человеком.
– А вы с ним всегда, во всем сходились? В мнениях, во взглядах, я хочу сказать?
Маргарет улыбнулась.
– О, нет, у меня скверный характер! Мы часто ссоримся с мистером Стидом! То есть я ссорюсь. Я кричу, спорю – и, конечно, не умею спорить, а только сержусь. Он всегда оказывается прав, да это и понятно: он вдвое старше меня, опытен, умен и добр. А я, кажется, злая. Я многого из его слов не понимаю, не хочу понять. Но я переламываю себя. Надо заставить себя верить, сначала насильно, а потом и привыкнешь.
– А для чего вы это делаете?
– Как для чего? Чтобы лучше быть, чтобы жить, как следует. Разве можно жить, не имея принципов?
– И вы, чтобы их иметь, принимаете принципы мистера Стида, даже когда вам кажется, что они неверны?
– Что с вами? Почему же они для меня будут неверны, если для него верны, и если я знаю, что он за человек? Как все благородные, значительные люди думают – так он, так и я должна. Основные жизненные принципы одни для всех. Если я сержусь и капризничаю, то ведь в пустяках. Нет, мистер Стид говорил сам, что я стала гораздо лучше.
– То есть чаще с ним соглашаетесь?
Маргарет поднялась на локте и тревожно взглянула на Шадрова.
– Отчего вы усмехнулись? Вам точно не верится, что мистер Стид всегда прав. Вы точно знаете, что он не прав. Скажите, у вас есть в душе что-нибудь против мистера Стида?
Шадров уже думал об этом раньше. У него ничего не было в сердце против Стида. И он сказал:
– Это неправда. Я его не знаю. Но я думаю, что нет человека, который никогда не ошибается.
Маргарет покачала головой.
– Может быть. Но… есть же непреложные, обязательные и простые истины? Есть же люди бессердечные и нечестные, и другие – честные и добрые, способные на самопожертвование? Ведь вы не скажете, что неблагородно подать руку помощи нуждающемуся, помочь в несчастии другому, облегчить страдания, забыв себя?
Шадров грустно улыбнулся. У него замирала душа. С ним говорил мистер Стид, он боялся увидеть его сквозь оживившиеся глаза Маргарет.
– Отчего не скажу? Конечно, это не «благородно». Это только естественно, – об этом говорить не стоит. Я не вижу, почему это вам кажется таким необыкновенно прекрасным?
– Почему? Да потому что это… не всякий сделает. Это и я, может быть, не всегда… делала.
Она говорила с робким ужасом. Шадров опять улыбнулся.
– Что ж такое, что не всякий? Но мне кажется, что вообще людям легче, свойственнее поступать так, чем иначе. Случается даже, что и не следует нам уничтожать страданья другого, а мы не можем, стараемся, потому что нам естественно хочется, чтобы другой не мучился.
– Не следует помогать? Когда же не следует?
– О, бывает часто… Но вряд ли я смогу вам это теперь объяснить. Скажите мне лучше, кто вас убедил, что у вас дурной характер?
– Я сама знаю. Я злая, несдержанная, неблагодарная…
– Неблагодарная?
– Да, я мало чувствую добро, которое мне делают. Это Дурно.
– А вам много делали добра?
– Очень много. Я и половины не заслуживаю тех забот и той любви, которые получала и получаю.
– Значит, вам еще нужно стараться заслужить? Вы не чувствуете благодарности, но будете стараться чувствовать, потому что вам кажется, что это необходимо?
– Я не понимаю вас, – сказала Маргарет робко, но вдруг вспыхнула и прибавила взволнованно: – Не говорите со мною так. Может быть, вы хотите смеяться надо мною? Я не умею вам отвечать, я не умею спорить. И зачем спорить о том, что для всех ясно?
– Неужели вам в самом деле кажется, что я говорю несерьезно, хочу смеяться? И разве я уже не могу вам говорить о своих мыслях?
– Нет, вы можете… Вы сердитесь?.. Но я не хочу слушать! – вдруг вскрикнула она. – Я не умею думать, и если я чувствую, что вы говорите неверно, я не умею вам возразить! Вы говорите часто такое другое, совсем другое… И я боюсь почувствовать, что вы правы. Как же тогда быть?
Она смотрела на него испуганными, беспомощными глазами, почти готовая верить всему, но без сознания, во имя любви.
Шадров встал, собираясь уйти.
– Не бойтесь, – произнес он тихо. – Я ничего не скажу такого, на что вы не могли бы возразить, если б захотели. Не бойтесь меня, Маргарет.
