Теперь Казачьему союзу – собираться ежедневно! Собирать съезд не областной – а войсковой, и не в октябре – а в апреле, теперь же!! Взовём к станичникам собирать союзы хуторские, станичные, – и слать посланцев к нам. Собирайся, донцы, во единый круг! Будем готовить учредительный Войсковой Круг! – первый свободный от до-Петра!
Таня смотрела на седоусых старших офицеров – но оглядывалась и как в дверях столпились с блистающими глазами новочеркасские гимназисты и реалисты. И что эти тоже здесь – ах, хорошо!
Вот, кажется, и нашла себе Таня место: она – будет в Казачьем Союзе!
Наступай, наступай, Голубов, посмотрим!
Рапорт генерала Савицкого.По вечерам, если не боевая обстановка, генерал Савицкий, прошедший всю войну, ещё от Восточной Пруссии, любил отдых и простую домашность: выше пояса вместо военного была на нём тёплая вязаная кофта верблюжьей шерсти, а на ногах – тёплые чувяки. Зеркало кафельной печи хорошо нагрето: весна не весна, а пока можно в суше да в тепле – так надо. Ещё очень любил Савицкий всякое хозяйство – и дивизионное, и штабное, и своё собственное, – вот расписной заварной чайничек с надколотым носком, возил не бросал, ложечки, сахарные щипчики, всё кусок дома.
Позвал начальника штаба чайку вместе попить.
– Вот, Иван Харитоныч, упаси Бог от этих приездов. Это – ещё умеренные, а приедут крайние?
В комнате-кабинете один стол был с бумагами и телефонами, один под картами, а третий, с углубными плюшевыми креслами, под чаем. Подле него и уселись теперь. Стояла на столе наблещенная 20-линейная яркая керосиновая лампа. Чтёные газеты, по недостатку места или непочтению, свалены были на пол у стены.
Из стакана в серебряном узорном подстаканнике с семейным вензелем Савицкий отпил свой коричнево-бордовый, настоянный, не ослабленный лимоном.
– Голова крýгом идёт. Не сплю. Ведь мы кончаемся… Развал идёт на нас, как по широкому участку пущенный газ.
Рослый суровый полковник сидел недвижно. Что ж тут и говорить.
Савицкий щурился:
– Если б я сейчас мог спасти дивизию тем, что арестовать полдюжины комитетов, – я бы без колебания. Но дело зашло так, что уже и этим не спасёшь. Обычными методами военачальников – мы уже ничего не спасём. А вот я думаю все эти дни… думаю… Отколь гроза, оттоль и вёдро. Надо – через верхи.
Начальник штаба удивился:
– Но вы ж их видели, Дмитрий Сергеич.
– А – не через этих. Именно, раз они такие, и Раззянко их такой же, – не через них.
В своей трогательной кофте Савицкий сидел, как хозяйка за столом, а решительность движения проявлялась и из-под этой вязи.
– Я думаю вот… Может быть, тот же наш Командующий армией… Или даже выше… Просто не хотят взять на себя первой ответственности? сказать первое отчётливое слово против потока? А если я – возьмусь всё первый назвать? Подам им чёткий рапорт, моя подпись, моя ответственность за каждое резкое выражение, – а им только двигать бумагу по команде до самого верха. Может, и Ставке надо – на что-то опереться. Там, смотришь, и от кого другого поступит.
Встал, с отверделой спиной, распрямлённой шеей, уже не домашний старичок, только что чувяками не печатая, прошёл к письменному столу, выдвинул ящик, достал хрустящие два белых листа:
– Соизвольте посмотреть, – отчеканил, подавая.
Начальник штаба, принимая лист, – встал, звякнули шпоры, поклонился и начал читать стоя, а сел не прежде, чем сел и генерал.
Рапорт был написан чёрными чернилами, крупно, и почерк бы хорош, да чуть повреждён. (Ещё под Уздау прочеркнула Савицкому пуля три пальца понаружи.)
«Командующему армией генералу-от-инфантерии…
Командующему армейским корпусом генерал-лейтенанту…
…Новый военный министр не знает ни уклада армии, ни её моральных потребностей, разве только материальное снабжение…» – сразу брал за рога. И правда, простой хрусткий бумажный лист, а что только можно в него вписать, если без увилистого красноречия:
«Без проведения через законодательный орган появился в спешном виде и сообщён телеграфно от имени военмина приказ об отмене ограничений в правах нижних чинов – под давлением партии социалистов, поставившей себе целью уничтожить Армию путём разложения нравственных устоев её. Под видом отмены ограничений в Армию вносится возбуждение солдат против офицеров. А Совет министров и Комитет Государственной Думы продолжают взывать о единстве, как будто не знают или не понимают приказа министра…»
Вот так! Всем Сенькам выдавал по шапкам. Потягивал генерал остывший чай – и с волнением не спускал ревнивых глаз с полковника, угадывая, какое место он сейчас читает.
В таком же духе шло и дальше, всё энергично:
«Нельзя допускать в армию политику, агитацию партий… Армия разваливается сокрушительно. Никакие военные действия этой весной становятся не возможны. Для натур малодушных и подлых надо установить законом физическое наказание, – это есть даже в западных армиях, с культурными солдатами. И – оставить смертную казнь по приговору полевого суда, хотя бы для изменников-перебежчиков».
И даже на Учредительное Собрание замахивался:
«Невозможно без главной части мужчин обсуждать образ правления, земельный вопрос, состояние сословий».
– Ну как?
Начальник штаба отложил листы на чистое место.
И правда, что мог иное сделать безпомощный начальник дивизии? Смело, чётко, и лепить им в лоб. Снизу вверх.
А это никогда не легко, снизу вверх.
– Ваше превосходительство. Боюсь, реальный результат будет один: через считаные дни – вам отставка. В порядке омоложения командного состава.
– Да пусть отставка! – махнул Савицкий, в гневе. – Я и жизнью не дорожу.
Да начальник штаба его знал.
И не знал. Савицкий закинул голову:
– А если ещё и в газетах напечатать?..
Ого! Живо перенимал он образ действий эпохи! Против Гучкова – и гучковский же приём!?
Начальник штаба любовался своим командиром. И ужасался их общему безсилию:
– Газета, ваше превосходительство, в лучшем случае ответит: некоторые воинские начальники по своему политическому невежеству по сей день не уяснили подлинного смысла событий. Не через Гучкова, так через газету отставка ваша совершится тотчас. Честно говоря: просто некому сейчас в России ничего дельного написать. Или сделать.
Савицкий твёрдо смотрел. Думал.
– Нет, всё равно пошлю. Завтра же.
Великий день Гиммера. – На Исполкоме. – Проклятый автомобиль. – Манифест «К народам мира» в Морском корпусе.И вот наступил великий день – день оглашения Манифеста «К народам всего мира». Пленум Совета намечался в самом большом зале Петрограда, какой только обнаружили: в Морском кадетском корпусе на Васильевском острове, думали вместить туда тысячи, может быть, четыре.
Гиммер не ожидал, что будет так волноваться. Представить себя сразу перед столькими тысячами, а слова бросать сразу ко всей Европе – это чем ближе, тем казалось грандиознее, и даже в груди пересыхало. Хватит ли голоса? Ну, в закрытом помещении легче, чем на улице. Да ведь не просто же прочесть готовый Манифест – он должен будет сделать распространённый доклад, найти ещё новые аргументы и построения и при этом не слишком рассердить оборонцев и не потеснить интернационалистов. Гиммер думал, доклад такой у него в голове готов, – нет, не готов, с утра понял. Но и удалиться готовить его – он тоже уже не мог, какая-то взволнованная потерянность рассеивала.
Итак, он пошёл на обычное заседание Исполнительного Комитета и полуприсутствовал тут, полуслышал, хотя ни в чём не участвовал, а заглядывал в свои хаотические листки и ещё дописывал сбоку. Переписать начисто и потом заучить или запомнить – уже и времени не оставалось и усидчивости.
Заседание ИК началось с заявления какого-то шофёра, что ему известно, будто Горемыкин освобождён из Петропавловки. С подобными донесениями теперь многие пробивались в Исполком, они вызывали волнение, но большей частью оказывались ложными. Однако, сопоставляя с рапортом георгиевских кавалеров из Могилёва, что вся Ставка – контрреволюционное гнездо? В «Известиях» уже появилась сегодня предупреждающая статья самого Стеклова – сильные статьи «Известий» выдвигались как вооружённые полки. А теперь ещё и освобождение Горемыкина? Да не готовят ли реставраторы этого старца в премьер-министры? Запросить Керенского.
В который раз возмутились Керенским: обязанный отчётом Совету, он никогда не отчитывался, не сказывался, не появлялся, совершенно обуржуазился. Даже на сегодняшнем пленуме, где он обязан быть, он конечно не будет.
Затем энергично докладывал Богданов, что Совет Рабочих и Солдатских депутатов стал уже чрезмерен, неуправляем, нигде не помещается и работать не способен: там уже скоро две тысячи солдат, тысяча рабочих, это становится абсурд, а не законодательный орган. И нестерпимо такое соотношение: перевес мужицкого большинства, деревенской солдатчины, поглотившей революционный пролетариат. Надо изменить норму представительства, уменьшить общее число тысяч до двух, и хотя бы уравнять рабочих с солдатами.
