В который раз возмутились Керенским: обязанный отчётом Совету, он никогда не отчитывался, не сказывался, не появлялся, совершенно обуржуазился. Даже на сегодняшнем пленуме, где он обязан быть, он конечно не будет.
Затем энергично докладывал Богданов, что Совет Рабочих и Солдатских депутатов стал уже чрезмерен, неуправляем, нигде не помещается и работать не способен: там уже скоро две тысячи солдат, тысяча рабочих, это становится абсурд, а не законодательный орган. И нестерпимо такое соотношение: перевес мужицкого большинства, деревенской солдатчины, поглотившей революционный пролетариат. Надо изменить норму представительства, уменьшить общее число тысяч до двух, и хотя бы уравнять рабочих с солдатами.
Но – как же это сделать? Изменённую норму – как же провести через сам Совет? Как заставить депутатов самих отказываться от своих мандатов? Навыдавали мандатов без оглядки, навыпускали джиннов из бутылки – а как теперь их заткнуть назад? Задача!..
Сметливый Богданов предлагал так: нынешний непомерно громоздкий Совет оставить как он есть, но только для торжественно-исторических заседаний, как сегодня. А для сколько-нибудь деловой работы выделить из Совета или избрать отдельно – «малый Совет», человек на 500, а лучше на 200.
Но что ж толковать о Совете, когда нерабочим и громоздким стал сам Исполнительный Комитет? Уже и здесь набралось чуть не 40 человек, да сколько-то с совещательными голосами. Раньше Совета надо преобразовать сам Исполком. Уменьшить его нельзя, – но не избрать ли из него бюро, которое и будет решать все текущие вопросы?
Приходилось согласиться. Человек семь?
Тут же стали выбирать бюро. Соколов – опять опоздал, опять его не было, – будет жалеть, что не попал. А Гиммер – не стал уже ввязываться в бой, добиваться туда попасть, – да и зачем ему эти текущие дела. Он был – теоретик, он был – мозг. Незаметный, но вдохновенный, – он сознавал себя истинным направителем всей российской революции. Достаточно было, что он состоял в Контактной комиссии и мог всегда проверять Временное правительство, это – главное.
Выбрали в бюро Чхеидзе, Стеклова, Гвоздева, Богданова, Красикова, Капелинского и – не Шляпникова, а Муранова: появился теперь Муранов, он был как бы равен Чхеидзе по своему прежнему думскому положению, и все охотно приняли его.
Ещё возобновили существенный вопрос: об оплате труда членов Исполнительного Комитета. Невозможно держаться безконечно на энтузиазме первых революционных дней: откуда же брать средства к существованию, заседая тут по 7 часов ежедневно? Да вообще, состоя членами реального как бы правительства России, неужели же мы не имеем права на достаточное вознаграждение?
Однако – сколько себе назначить? Слишком мало – обидно, слишком много – может вызвать рабочее неудовольствие, да ещё и – из каких средств платить? А Временное правительство насчёт 10 миллионов тянет, не отвечает. Поручили пока Брамсону изучить вопрос вознаграждения членам и доложить Исполкому.
А заседание всё шло, шло. Долго подробно докладывала похоронная комиссия о плане похоронной процессии по городу. Марсово поле было всё не готово, только сегодня там начинали копку, а почва утолочена битым кирпичом и проморожена, теперь костры палить или взрывать. Жертвы революции всё не хоронятся, теперь откладывали еще на неделю. Ожидали миллиона участников – и боялись Ходынки.
Так – затянулось и затянулось заседание, пока не пригласили членов Исполкома к горячему обеду. И уже надо было собираться ехать в Морской корпус.
А Гиммер – так и не доделал своего доклада, не дописал, не переписал своих тезисов ещё раз!
Теперь всему Исполнительному Комитету предстояло автомобилями переехать на Васильевский остров – целой вереницей автомобильной по Литейному и Невскому.
Но хотя автомобили Петрограда были, по сути, в распоряжении Исполкома – стали подсчитывать наличные, и что-то как будто не хватало, плохо распорядились.
Тут Флаксерман, жена Гиммера, она работала в аппарате Исполкома, – возьми и сбей на несчастье:
– Коля! А поедем со мной. Меня – особый автомобиль ждёт.
– Какой? Зачем тебя ждёт?
– Вот тут, в гараже, на Таврической улице. А ждёт – чтобы на Лиговку заехать в типографию, взять пачку «Известий», раздавать в Морском корпусе.
– Так это крюк какой!
– Да на моторе – одна минута, какая разница! Там – всё готово, нам только вынесут, и мы ещё раньше других будем.
Ну что ж, пошли в тот гараж. Оттуда выбегали автомобили, но всё не те. Стали искать. Нашли шофёра, но у него ещё не было ордера. Пошёл подписать ордер. Ждали. Пришёл с ордером, стал мотор заводить – а мотор не заводится. Гиммер занервничал: пойти назад в Исполком? – но уже, наверно, все места разобрали. Да ничего, заседания Совета всё равно никогда вовремя не начинаются, подождём уж.
Наконец мотор завёлся. Погнали на Лиговку.
В типографии не только не оказалось собранных «Известий», но даже тех людей, кто бы знал, сколько и где их надо собрать. Пришлось самим лазить по этажам, спрашивать, искать. Наконец – нашли, но теперь надо было искать, кто бы имел право всё это выдать и кто бы это перетащил и погрузил в автомобиль.
Ещё искали по тёмным коридорам, хлопали комнатными дверьми, пока нашлись люди, кто увязал кипы и донёс их.
Шофёр ждал супругов Гиммеров с негодованием: он и сам был член Совета и хотел присутствовать на пленуме, а вот из-за них… Не слушая оправданий, кинулся крутить ручку завода.
Но машина не заводилась.
Не заводилась, не заводилась – и куда ж было кидаться? Извозчика не найти, в трамвай не влезешь, а пешком – всё равно несравнимо дольше. Да каждую минуту, каждую секунду, с каждым поворотом ручки может завестись!
Гиммер искусал все губы, стараясь только не думать, не думать об идиотской глупости своего положения! Не умереть от разрыва сердца, от умоисступления, – что там думает Чхеидзе? Уже, наверно, начали! Но – как же начать без главного докладчика?
Вдруг – машина затряслась, крупными неровными дёргами. Шофёр поспешно вскочил, нажал – и машина понеслась бешено, прыгая по ухабам, по лужам и далеко на прохожих разбрасывая серый снег и грязную воду.
Завернули на Невский, глянула его дальняя прямота, ещё погудели рожком на проворно разбегавшихся прохожих – и вдруг опять остановились. Тряхнуло седоков вперёд.
В этой двухминутной скачке по Невскому Гиммер ещё не успел отойти от муки – как впал теперь в новую, безысходную. Опустил голову на свои безсильные руки и готов был завыть. Но и опять не было смысла срываться: редкие извозчики ехали – занятые, трамвайная остановка не рядом, вагоны обвешаны людьми – а эта чёртова рухлядь всё-таки способна завестись?
В таком корёженьи и с ненавистью глядя на жену, Гиммер произвивался эту остановку. А машина завелась! – и он своим давлением ещё поддавал передней стенке ехать вперёд! А когда опять заглохла резким толчком – стал впадать в транс равнодушия, уже начинали ему быть безразличны и свой провал, и что произойдёт на пленуме, – и не было энергии искать другой способ добираться.
Так, дрыгая, то кидаясь вдоль проспекта, то резко останавливаясь, чёртова машина ещё промучила, промучила их сколько-то, – и всё ж перебралась через Дворцовый мост и дотянула до набережной к Морскому корпусу – с опозданием больше часа. Гиммер бросил жену, «Известия» – и полоумно побежал внутрь.
Пусты были лестницы, переходы, – началось!
В одну из раскрытых и затолпленных дверей зала он всё же втиснулся, проюлил ещё немного – но вот затёрся, маленький, слабый, никому не нужный, за спинами, за спинами – и видел только вверх: огромный лепной потолок, на хорах – морской духовой оркестр, на возвышении – крупная модель парусного корабля и на неё взобравшихся отнюдь не модельных матросов, да какие-то морские эмблемы высоко по стенам, да кой-где развешанные флаги, драпировка кусками красной материи, это всё уже при электричестве, дневного света не хватало на зал, – и хотя слышал зычный голос Нахамкиса, а долго не мог понять, где же расположился президиум. Оказался он не поперек зала, а – вдоль, на помосте, на уровне живота огромной бронзово-чёрной статуи Петра Великого в треуголке, – и ступеньки помоста тоже все облепила публика, солдаты и рабочие, – их как выпирало вверх из зала, набитого до отказу, – и как бы тут Гиммер мог пробиться?
А слышно было – прекрасно. И с ревностью слушал он Нахамкиса. С ревностью – и страшной тревогой, не возьмётся ли тот грубо комментировать Манифест, эти тонкие нюансы войны и мира, проводимые через подводные рифы, а это дело не его, какой же он теоретик, он слаб, он грубый эмпирик. И даже не мог Гиммер понять, уже читался ли Манифест? Обидно как! без автора! да как же они могут?! Или это ещё впереди?
Густо, напористо Нахамкис оповещал:
– Русская революция является не только русской. Ещё 150 лет назад Франция сделала революцию. Была объявлена война хижин против замков, народа против короля.
