ты мой сын. И сын покойного…
— Знаю, знаю. Помню! Все будет исполнено. Как прикажете! — гаерничал Олег. — Счастье моего усыновления до сих пор недооценено мной — до конца!
Он закурил.
Откинул кремовую занавесь на окне. Бессмысленно долго смотрел на оживленную улицу Горького… На проехавшую, без струй воды, поливальную машину… На одного-двух старичков с маленькими собачками в попонках, которые прогуливались привычно рано…
— Тебе всегда хотелось… Чтобы я называл тебя мамой, — неожиданно, издалека, начал Олег. — Скажи… А что все-таки было… С моими родителями? На самом деле?
— Они умерли, — коротко и нехотя ответила Евгения Корниловна.
— В один день? — Он зачем-то повторил классическое: — «Они были счастливы и умерли в один день…»
— Нет! — спокойно ответила Евгения Корниловна. — Они не были счастливы. И умерли через какое-то время. Один после другого.
Она снова осмотрела стол. Синий старинный кофейный прибор, серебро на столе, белизна сложенных салфеток… Выпрямилась.
— Расскажи мне о матери. О молодой! — тихо попросил Олег. — Хоть немного!
— Это… Совершенно излишне.
Ее поза оставалась прежней. Сейчас тетка была прямой, подтянутой, словно окаменевшей.
— Я же — прошу! — Закашлялся от первой сигареты Нахабин. Он кашлял долго, отплевываясь в платок. Евгения Корниловна смотрела на него с брезгливым состраданием.
— Ну! — повторил он, придя в себя.
— Нет.
— Я не видел в доме ни одной ее фотографии. В молодости! Даже там, где вы были сняты вместе, она вырезана. Так аккуратненько! Маникюрными ножничками!
Они посмотрели друг на друга.
— Меня жизнь заставила!
— А это — тоже!
— Ты не знаешь, какая была жизнь! — почти выкрикнула каким-то задушенным криком Евгения Корниловна. — Когда каждый был готов вцепиться в глотку друг друга! — Лишь бы выжить! Как в болоте. Наступи на другого! Но только выкарабкайся сам! На берег!
— На этот берег? — Нахабин широко жестом обвел рукой кухню, квартиру, центр города за окнами. — Да! Этот берег в наши дни… — он усмехнулся, — «стоит обедни»!
— И это говоришь ты?! «Партийный деятель»?! Таким я тебя воспитывала?! Разве все это… Главное?! Эти тряпки, побрякушки? Деревяшки?
— Не забудь! Камушки?!
Евгения Корниловна поджала губы. И вдруг повалилась на стол, расплескивая кофе из упавшей чашки… Сморщилась и сдвинулась скатерть… Перевернулся столовый прибор… Что-то еще упало и звякало по полу.
— Будь они прокляты! «Эти камушки»! — расслышал Олег сквозь ее рыдания.
Он подал тетке стакан минеральной воды. Она взяла его и посмотрела на Олега жалкими, собачьими розовыми глазами.
— Откуда у Айзика появились те… Первые камни? — прямо, почти грубо, спросил Нахабин. — Самые ценные?
— От нее…
— От кого — «от нее»?
Евгения Корниловна не ответила, только махнула рукой…
— От моей матери?
Она затряслась в мелком, презрительном, старушечьем смехе. Все ее бессильное, старческое тело колыхалось и ходило ходуном.
— Не скажу! — вдруг решившись, замотала головой старуха. — Никогда! Никому! И в последней исповеди не признаюсь! Ее нет в живых… А другие ничего не знали!
От слабого движения притихшего ветра тронулась, скрипнув, дверь. Кто-то вошел в квартиру.
На пороге стояла Галя в плаще. Она молчала. Потом одной рукой лениво поправила по-детски лезущие в глаза волосы.
— Олег! Это были бабушкины… Те камни! Баба Маша отдала их тете Жене на сохранение. Она думала, что их отберут при обыске.
— И отобрали бы! Отобрали бы! — закричала Евгения Корниловна.
— Бабушка думала, что у тети Жени… Никто не поинтересуется.
— Ну да! Конечно! «Не поинтересуется!» У меня? У ее ближайшей подруги?!
— А когда баба Маша попросила… Их обратно? — бесцветно, на одной ноте, продолжала Галя, — Евгения Корниловна сказала, что бабушка, очевидно, с горя «не в себе». Что никаких драгоценностей она не брала… И не могла брать! Потому что очень боялась за судьбу Ильи Ильича. Ведь это было бы укрывательство принадлежащих государству больших ценностей.
— Нет! Не так… Это были наши общие с ней вещи! И никто не знает, что принадлежало ей, а что мне! — Старуха была в какой-то почти слепой ярости, она попыталась подняться, натыкалась на стулья. Захлопывала двери, окна, словно их могли подслушать.
— Это вообще не ее… Это мои ценности! И это я отдала их настоящему своему мужу! Мужу, который спал со мной! Любил! Ласкал меня! Своей дочери! Кровь — от крови моей…
Нахабин сидел, положив обе руки на колени.
В его опущенных, безвольных пальцах тлела сигарета…
— Ты сейчас обожжешься! — Галя, уже снявшая плащ, осторожно вынула сигарету из его пальцев. — Конечно, у бабушки было немного… Революция! Ну, и все остальные годы. Кое-что пропало, испортилось…
— Вот именно — пропало! И так бы — пропало! А я тоже… Тратила на вас!
Евгения Корниловна вдруг ойкнула, икнула и повалилась на стул, откинув голову и закрыв веки.
Галя не тронулась с места.
Олег Павлович подошел к тетке. Довольно легко приподнял ее тяжелое тело и повел ее, еле передвигающую ноги, хватающуюся за косяки, стены, в спальню.
Когда он вернулся в кухню, Галя сидела в той же позе, глядя в солнечное окно.
Сел, закурил. Снова встал, прошелся по кухне.
С треском захлопнул дверь! Снова подошел к окну. Двинул кулаком по полированному старинному, инкрустированному комоду…
— Не волнуйся так! Олег!
Галя осторожно обняла его.
— Это же все равно… Досталось бы мне! Я же — внучка. Это ведь женские драгоценности. Они переходили только по женской линии. Им лет триста-четыреста… Может, больше? — Не знаю. Отец знает. Ему бабушка рассказывала… Это такие вещи… Ну… Которые не тратят, не продают. Они должны украшать женщин из поколения в поколение. Так что я могла бы ими распоряжаться! Ты не ругайся на тетю Женю… Ведь, в конце концов, я им хозяйка?! И будем считать… Что я ей… Их подарила?!
Она осторожно обняла его.
— Подарила ей — за тебя!
Нахабин вдруг, одним плавным, круговым движением развернулся. Неизвестно как, но она оказалась у него на руках.
Он уткнулся в нее всем лицом, головой, глазами, носом, губами.
