будет приготовить что-нибудь на ужин. Что приготовить? Да просто рис с мясом, без лишних изысков.
«Да, — подумал Гельмут, — сегодня я поужинаю рисом с мясом. А завтра меня звали на пиво Лампрехт и Юнгханс. Посидим, поболтаем, пошутим о чем-нибудь. Смешливые, уставшие старики. О чем еще сейчас можно шутить, как не о собственном ничтожестве?»
Он лениво оделся в свой обычный костюм — нестиранную рубашку с залоснившимся воротником, старые брюки и клетчатый пиджак. Протер очки, надел шляпу и старый бежевый плащ, накинул на плечо сумку, нашарил в коридоре трость, задумался — к черту трость, не такой уж и немощный — и вышел из комнаты.
Ему повезло жить на первом этаже. Подъем по лестницам теперь давался ему с трудом из-за больной спины.
На улице уже светило майское солнце. В плаще стало жарко. Магазин располагался через дорогу, в пяти минутах ходьбы.
Он вышел во двор, остановился, посмотрел в небо, пожалел, что не взял трость. «Надо постоять и покурить», — решил он. Свежий майский воздух бодрил и даже немного радовал.
Он достал из пачки сигарету, смял ее в пальцах, постучал, примяв табак, и сунул руку в карман за зажигалкой. Зажигалки не было.
«Черт, да что ж такое, я ведь точно брал зажигалку», — подумал он.
В другом кармане зажигалки тоже не было. Зато была дырка.
Уронил в подкладку пиджака. Черт.
Гельмут закусил сигарету и принялся шарить рукой по подкладке. Да, вот — кажется, он нащупал что-то похожее на зажигалку по очертаниям.
— Вам прикурить? — раздалось вдруг сзади на ломаном немецком с чудовищным акцентом.
Гельмут резко обернулся.
Перед ним стоял высокий, плотно сложенный старик с круглой плешью и мясистым подбородком, небритый, в коротком запахнутом полупальто, военных штанах и кирзовых сапогах. Правую руку он держал в кармане.
— Доброе утро, — сказал Гельмут. — Я узнал ваш акцент, вы можете говорить по-русски, если хотите. Я хорошо помню этот язык.
— Вот и славно. — Голос незнакомца звучал басовито и угрюмо. — Так вам прикурить?
— Если не затруднит, — ответил Гельмут.
Незнакомец чиркнул зажигалкой, поднес к сигарете.
— Спасибо, — сказал Гельмут, затянувшись. — Вам от меня что-то надо?
— Может быть, — криво усмехнулся мужчина. — Ваша фамилия Лаубе?
Гельмут кивнул.
— Отлично. Я вас очень долго искал. Моя фамилия Юрьев. Вы были знакомы с моим сыном, если не ошибаюсь.
— Вы ошибаетесь. Я не припомню, чтобы среди моих знакомых был некий Юрьев.
— Максим Юрьев. Точно знали его.
— Может быть.
Незнакомец резко нахмурился, на лице его вздулись желваки.
— Двадцать пять лет тебя искал.
— Вы бы поаккуратнее. — Гельмут снял очки, протер их, снова нацепил на нос, затянулся папиросой.
Ему стало страшно. Незнакомец пристально оглядывал его с головы до ног.
— Мне надо в магазин, — сказал Гельмут и повернулся, чтобы уйти.
Юрьев схватил его за плечо и резко развернул.
— Двадцать пять лет тебя искал. Из лагеря в сорок первом отправили в штрафроту, пошел на фронт. До Праги дошел. Вернулся в сорок пятом домой, а дома и нет никого… Максимку убили. Знал бы ты, через что я прошел. Скольким на лапу дал, сколько искал, копал, как собака, рылся в помоях, пока не узнал, что ты, оказывается, сюда свинтил.
— Слушайте, найдите другого собеседника… — растерянно проговорил Гельмут, оглядываясь по сторонам. — Явно с кем-то путаете меня.
— Тебя-то? — усмехнулся старик. — Да ты, тварь, прохлаждался на Колыме, пока я свой позор кровью смывал. А ты свой так и не смыл. Я ветеран. Раненый, контуженый. Терять нечего, все уже…
Старик распахнул полупальто, под которым оказался старый, затертый темно-синий пиджак с орденской планкой.
— Идите к черту, — сказал Гельмут.
— Ты за что его убил?
— Я еще раз говорю: идите к чертям собачьим. Я с вами разговаривать не собираюсь.
— А я сюда не разговаривать пришел, — прошипел старик. — За что убил?
— Я сейчас позову полицию, — тихо ответил Гельмут.
Лицо старика перекосилось злобой. Он схватил Гельмута за ворот, резко развернул, прижал к стене, вцепился в горло, навалился всем телом и прохрипел прямо в лицо:
— За что убил?
— Ваш сын помогал немецкой разведке, — задыхаясь, прошептал Гельмут. — Он был связным.
— Врешь, сука! — Пальцы старика еще сильнее сжались на горле.
— Я сам был немецким разведчиком, — прохрипел Гельмут. — Он был моим связным.
Что-то черное мелькнуло в руке старика и уперлось Гельмуту в живот. Два приглушенных хлопка, один за другим, отдались резкими толчками в теле, и его будто прибило к стене. Прозвучал еще один хлопок. Что-то нестерпимо жгучее вдруг растеклось по всему животу ошеломительным приступом боли.
Очки сползли на нос.
Старик отпустил Гельмута. Он сполз по стене на колени, глядя перед собой непонимающими глазами, и раскрыл рот в удивлении, а затем почувствовал, как вместе с обжигающей болью немеют колени и кончики пальцев. Он свалился лицом на асфальт. Стекла очков треснули.
Старик отшвырнул пистолет в сторону и быстрыми шагами, не оборачиваясь, вышел через арку на улицу.
Боль расплывалась от живота по всему телу. Гельмут застонал, попытался поднять голову и перевернуться на бок. Любое движение делало еще больнее.
Он дотронулся ладонью до живота — было горячо и мокро.
Он захрипел и с трудом скорчился в позе эмбриона, подогнув колени. Казалось, что так боль затихала, но нет, она становилась все жестче, и он попытался закричать, но кисло-сладкая кровь хлынула из глотки и заполнила рот.
«Вот еще не хватало, — думал Гельмут. — Бывает же. Ничего, ничего, выкарабкаюсь, и не из таких передряг выбирался».
Боль заполняла все, от боли темнело в глазах и шумело в ушах. Перед глазами все расплывалось в вязкой темноте. Шум в ушах становился все громче, громче и громче, а темнота перед глазами все плотнее и гуще, и она превращалась в плотную, беспросветную Черноту.
— Больно? — спросила Чернота.
— Очень, — прохрипел Гельмут, не разжимая зубов.
— Ты знаешь, что это смерть? — продолжала Чернота.
— Да, — ответил Гельмут.
— А на каком языке говорила с тобой смерть?
— На русском.
— Смерть всегда говорит по-русски, — сказала Чернота и ушла.
Когда ушла Чернота, вокруг стало еще темнее, и боль разрывала все его тело, распухала и ширилась. Весь мир стал его болью.
«Чтобы не думать о ней, надо думать о чем-то другом, — сказал себе Гельмут. — Да, надо думать о чем-то другом, но сначала надо придумать, о чем я буду думать. „Придумать, о чем я буду думать“, — вот же глупая фраза».
Ему вспомнился старик Писаренко с Колымы, который постоянно говорил, заваривая чифирь: вот, мол, сейчас чифирнем, отдохнем да подумаем о всяком. Думал Писаренко всегда вслух и о многом рассказывал. Он
