но уже мечтал о сале.
А мечты, переживания, обиды - всё ведь по-иному, чем у нас, должно происходить у этих мелких, но уже с несомненностью человеков, думал я, и тень Барто с неслышным осуждением стояла за моей спиной.
Со мной поссорилась подружка,
и дни мои теперь пусты,
а ей приснится пусть лягушка,
ангина, мыши и глисты.
* * *
Ты теки, моя слеза,
очень больно папа высек,
папе зря я рассказал
все названия пиписек.
* * *
Сегодня взрослые опять о
чём-то спорили отчаянно,
и зря меня прогнали спать
за то, что пукнул я нечаянно.
* * *
Света лунного дорожка
красит стену надо мной,
потерплю ещё немножко
и сожгу свой дом родной.
* * *
Рано мне пока жениться,
очень мало мне годов,
я хочу летать, как птица,
чтобы какать с проводов.
Мне предстояло написать о детской несомненной наблюдательности, ибо видят они и слышат - много более, чем мы предполагаем.
* * *
Папа маму раз обидел,
оба жутко злились,
а потом я ночью видел,
как они мирились.
* * *
Папа маме не соврал,
он на встрече коллектива,
он из тумбочки забрал
два цветных презерватива.
* * *
Я услышал ветки хруст,
я увидел ноги тётки,
тётка писала под куст
из большой сапожной щётки.
* * *
А пока шептал уныло
папа мне про баю-бай,
мама гостю говорила,
что наш папа - разъебай.
А познание мира, неотрывное от фантазии и хулиганства? Только тут, хочу признаться, было мне намного легче, ибо у меня, седого дурака, такое же точно восприятие, как у тех, кого хотел я имитировать.
* * *
У раззяв и у раззявок
в их раскрытом настежь рту
плавно вьются сто козявок
и плодятся на лету.
* * *
В пушки, танки и хлопушки
прекращается игра,
от любви к моей подружке
я уписался вчера.
* * *
Спать напрасно между кукол
мишке плюшевому дали,
он во сне храпел и пукал,
и они всю ночь рыдали.
* * *
Шепча, какой несчастненький
и сил уже в обрез,
кузнечик голенастенький
на бабочку залез.
* * *
Возле озера по кругу
скачут восемь лягушат,
это все они друг к другу
ночью трахаться спешат.
* * *
Бросил я курить и драться,
не ворую спички,
всё хочу я разобраться:
как ебутся птички?
И тут я сделал непростительную глупость: от желания услышать поскорее, как это звучит, я несколько четверостиший прочитал на выступлениях. Поняв немедленно, что взрослым людям - противопоказаны по их душевному устройству наши детские стишки. Да, все хохочут в полный голос, но в глазах у них я вижу - даже не растерянность, а ужас. И я их отлично понимаю. Эту реакцию замечательно мне выразила Дина Рубина - я позвонил ей, прочитал пару стихов и легкомысленно спросил:
- А лично ты, если такая книжка выйдет, ты её купила бы?
- Гарька, - воскликнула собеседница, - я на все деньги, что у меня есть, скупила бы весь тираж, чтоб это не попалось моим детям!
И тут я приуныл (не буду врать, что призадумался), и вдохновение покинуло меня. Ужасно жаль, поскольку были там стишки, которые мне нравились и нравятся доныне.
* * *
Посмотреть на драмкружок
приплелись родители,
из-за них мы, кроме жоп,
ничего не видели.
* * *
Мне на все мои дела
хватит сил и доблести,
наша бабушка была
первой блядью в области.
* * *
В тени от водокачки,
где садик и беседка,
играли две собачки,
как папа и соседка.
* * *
Мы закрыли все окошки,
но уснуть мы не могли,
ночью так орали кошки,
словно тигры их ебли.
* * *
За природой наблюдая,
ходит ёжик - и хохочет,
это травка молодая
яйца ёжику щекочет.
Но не оставляет меня всё же некая упрямая надежда. Будучи уже весьма немолод, я знаю и помню, что на крайнем склоне лет многие старики впадают в детство. Может быть, тогда я и закончу этот цикл?
Окончание
Я уже летел обратно, и гастрольная усталость явно сказывалась на количестве сигарет. За полтора часа, что я торчал на пересадке, я выкурил с полпачки, навёрстывая воздержание в предыдущем самолёте. И походную фляжку с виски осушил я уже мелкими, но частыми глотками. Мысли текли вялые и как бы несколько лекарственные, словно пробующие чуть меня подбодрить. Думал ли когда-нибудь мальчик из бедной еврейской семьи, что возвращаться из Берлина в Иерусалим, домой, он будет через Рим? А думала ли об этом его бабушка Любовь Моисеевна, рано оставшаяся без мужа с тремя детьми в каком-то маленьком украинском местечке? А думал ли об этом его дядя Исаак, кандидат экономических наук? А тётя по маме, детский врач, измученная непрестанным блядством своего мужа-хирурга? А его папа с мамой, прожившие свою жизнь, как стоики, хотя о таковых навряд ли знали?
Мои мысли так стремительно переметнулись на Сенеку, что я даже несколько встряхнулся. С его текстами впервые встретился я в заполярном городе Норильске, зэками построенном посреди тундры и о лагере напоминавшем всем своим обликом. В шестьдесят третьем, кажется, году я был там в инженерной командировке. Водку пил с ребятами из местной газеты, мне у них в редакции тогда понравился плакат: "Не говорите даже о деле!". Гуляя как-то раз по улицам, наткнулся я на странную библиотеку - принадлежала она профсоюзу охотников. Те ненцы и долгане, что стреляли песцов на необъятной территории Таймыра, вряд ли даже о ней знали, а уж как она была нужна им, очень просто догадаться. Я вошёл и почти сразу обомлел. В библиотеке было совершенно пусто, что естественно, однако же на полках там стояли книги, которых в Ленинке в те годы не давали. Я попросился погулять внутри и там впервые в жизни подержал в руках двухтомник Шопенгауэра, томик Ларошфуко, жадно полистал двенадцатитомник Стефана Цвейга издания двадцатых годов (их было там четыре или пять комплектов).
Мне библиотекарша, к которой кинулся я выражать восторги, объяснила, что библиотеке выдаются раз в году большие деньги, и они, чтобы потратить их (а то урежут в будущем году), летают в Ленинград, где покупают всё подряд в букинистических магазинах. Я покачал завистливо своей кудлатой головой и возвратился к полкам. А через полчаса ко мне подошёл незнакомый человек и тихо-вежливо меня спросил, не захочу ли я купить книг пять по выбору за пятьдесят рублей. Это большая для меня была в те годы сумма, но копейки по сравнению с их стоимостью. А моральная часть дела нас обоих начисто не волновала. Денег этих не было у меня, но я поплёлся на местное телевидение и мигом их уговорил (я с ними накануне пил) со мной устроить пару научно-популярных передач на тему только что написанной мной книжки. Не была она ещё написана, я только собирался, но о чём трепаться, знал уже прекрасно. Дальше было просто: я под этот заработок одолжил у них же денежку и вечером в тот день впервые читал Сенеку. Ещё у меня был Ларошфуко и три разрозненные томика Цвейга. А Сенеку я читал - "Письма к Луцилию", и дай Бог всем хорошим людям хоть бы раз в году испытывать такое наслаждение, какое было мне в тот вечер суждено.
А между тем уже толпился я со всеми на посадку, сожалея, что наполнить фляжку поленился. Мне явилась вдруг идея ослепительной теологической яркости. В Норильске это было в шестьдесят третьем. А семнадцать лет спустя советский суд пришил мне сфабрикованное дело о покупке краденого. Но я ведь за семнадцать лет до этого и впрямь купил в Норильске краденые книги! Так, быть может, Божья кара неуклонна, только несколько запаздывает с исполнением ввиду обилия клиентов? Эта мысль меня так захватила, что я времени в упор не замечал.
А мы уже взлетели, не уйдя пока за облака, и дивные за окнами стелились краски. Расплавленная медь заката напоминала о еврейской страсти к золоту. Блаженная и вязкая истома охватила весь мой организм. Спасибо Тебе, Господи, подумал я, пускай всегда мне будет так красиво, пусть я ещё хоть несколько лет буду мотаться по свету, и любопытствовать, вывихивая вертишейный позвонок, и радоваться возвращению домой. И пусть моё пьянство и моё ничтожество никак не скажутся на мировой гармонии, которую никак Тебе не удаётся полностью наладить.
Желаю Тебе сил и удачи, Господи, ведь никто Тебе их не пошлёт. И я уснул, коляски с выпивкой не дожидаясь.
Пять лет уже неслышно утекло с поры, когда я написал свою первую книгу воспоминаний. А за это время всякое и разное случилось.
Только что покинул нас огромный благородный пёс Шах. Он у нас прожил двенадцать лет в любви и строгой нежности. А погибать он начал очень по-мужски: на вечерней прогулке принялся играть с такой же крупной сучкой, а я курил, за ними наблюдая. Он утилитарную собачью цель такой игры уже забыл и приставал к игривой сучке чисто инстинктивно, никакой в этом не чувствуя необходимости. Она ещё потом долго шла за нами, недоумевая, почему так резко от неё отстал этот симпатичный чёрный пёс. А у Шаха вдруг ослабли и почти отнялись задние лапы. Он ковылял пять метров, а потом садился или ложился и виновато на меня смотрел. Оставшиеся метров двести мы с ним шли около часа. А лестницу он одолеть уже не смог. Я сбегал в дом, мы взяли советскую летнюю раскладушку и на ней принесли Шаха в квартиру. Всё как-то сразу стало ясно, и на Шаха мы старались не смотреть, только украдкой друг от друга гладили его по загривку. На следующий день я должен был уезжать и отложить эту поездку не мог. И сын наш Милька всё необходимое делал сам, позвав товарища на помощь. Он купил Шаху два килограмма гуляша, и тот всё съел. К врачу он ехал тихий и счастливый - кроме пиршества была и радость главная - его вёз Милька. Врач сказал, что он обречён, и привезли его очень вовремя: уже вот-вот должны были начаться параличные мучения - у него была беда с позвоночником. И Шаха усыпили. Даже после смерти ему сильно повезло: ещё ему не сделали укол, как появился вызванный еврей из частной похоронной конторы для собак. И этот профессионал вдруг отказался от своей работы наотрез: я не хороню собак, надменно и испуганно сказал он, которых я успел видеть живыми. Милъка не настаивал, они с товарищем купили лопаты и мотыги, Шах лежит теперь недалеко от нашего дома, и на могиле его - холмик из камней.
