Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький

Отнюдь не отрицая несомненного дарования Вашего, я нахожу, что оно еще не нашло для себя ни форм, ни направления; иными словами — Вы не нашли себя, свою личность. Лицо Вашей души неясно, лишь порою в некоторых стихотворениях светится нечто, выгодно отличающее Вас от других, слишком умных и начитанных стихотворцев.

Но в большинстве своем Ваши стихи, как большинство современных стихов, от ума, от литературы и — простите! — от моды.

Истинная поэзия — всегда поэзия сердца, всегда песня души, она редко философствует и стыдится рассуждать.

У Вас в таких стихотворениях, как, например, «Осень», избыток литературного «дендизма», которым гг. эстеты отравляют русскую поэзию и портят русский язык. Этот «дендизм» выражается на Руси не подчеркнутым вкусом к слову, не грацией неожиданных созвучий, но расшатанностью ритма и провинциальной манерностью. Поэзия гг. эстетов — титулярная советница из Калуги в парижском платье, она еще не умеет носить его незаметно для себя самой.

Поверьте мне, сударыня, что этот дендизм — платье с чужого плеча, он заимствован от изящной души француза, но — французом нужно родиться, им не сделаешься, как это доказывают бесплодные усилия русских стихотворцев быть похожими на Клоделя, Фора и других законодателей стиля. Стиль для Вас — как мне думается — то, чего Вы еще не чувствуете.

Когда в одном и том же стихотворении встречаются два столь далекие друг от друга слова, как — нерусское — «блик» и — очень русское! — «клоп», — я говорю, что здесь нет стиля, нет единства. На мой взгляд, только ирония позволяет сближать столь далекое, — ирония Бодлера, например.

Затем — пессимизм таких стихов, как «Разлука», — вообще говоря — дешевый пессимизм, и он уже достаточно надоел. Он использован — выболтан — у нас, русских; очень наивно, грубо, но — уже использован. У нас, на Руси, очень уместен пессимизм социальный, но до чувствования философского пессимизма мы еще не доросли, по культурной юности нашей. И потому философский пессимизм у нас насквозь литературен, поэзия же должна иметь как можно меньше общения с литературой, дидактикой и прочим — от ума.

Не очень приятно мне писать все это Вам — я не люблю огорчать людей.

Но ничего иного сказать не могу.

Вы беретесь за серьезное дело, это требует серьезного отношения к Вам и всей Вашей серьезности по отношению к себе самой. Это требуется тем более, что у Вас есть свое, его-то Вы и должны найти, вскрыть, выразить.

Свидетельствую мое почтение к Вам.

17/III.915.

Г-ну Юрию Зубовскому.

Вы сделали большие успехи: стих Ваш стал звучнее, разнообразнее и во всех отношениях лучше прежнего, рифмы — разнообразнее, богаче, с этим Вас можно поздравить. Но все-таки у Вас остались кое-какие нелады с языком, шероховатости, неясности — все это необходимо победить, устранить.

Дождь у Вас «смеется звоном кованых подков» — это и вычурно и неверно.

но, говорите Вы тут же:

Ясно, что ночь была бурная, ветреная, а не застывала. «Ветровый» — едва ли удачно.

Но в общем, по-моему, Вы сильно двинулись вперед.

Стихотворение «Ходят в поле грозные бураны» — я предложу журналу «Отечество», если хотите.

А затем — вот что: содержание Ваших стихотворений очень скудно, однообразно. Вы слишком маринуете себя в пейзаже — это может повредить Вам. Поэт — эхо, он должен откликаться на все звуки, на все зовы жизни. Расширяйте Ваш интерес к ней. Не следует забывать, что, кроме пейзажа, есть еще и жанр.

У Вас много ветра, осени, неба, но мало человека, мало песен души его. А эти песни — самое интересное, именно они-то и являются вечными темами истинной поэзии.

Берегитесь искусственно останавливать себя на чем-либо одном, — это будет самоограбление, самоизувечение.

Дорогой товарищ, — сердечно благодарю за Ваше письмо, за дружеское отношение ко мне, а главное — благодарю Вас и Вам подобных за то, что вы есть, за то, что живете. Великая это радость для меня, что вы — есть! и разумеется, что, когда я говорю публике: «Вам нет никакого дела до меня, человека», — я думаю не о вас, не о пролетариате, а о тех, кому я — навсегда чужой и кто мне всегда чужд. Всех людей порою жалко, до бешенства жалко п чужих, но живешь — не жалостью, а любовью к близким, к своим. И постольку с чужими хороводы водишь, поскольку от этих хороводов ждешь пользы для своих. Частенько хороводишься вовсе зря, — да ведь что же делать? До своих — не добьешься, по пути к ним расставлены капканы, западни. В капкан попасть — не боязно, да время — дорого, не много его осталось, а работы — на века. Сидеть — некогда. Ну, и довольно об этом. Вы меня понимаете.

Сообщаю новости, начиная с приятных. 19-го апр[еля] Федор Шаляпин дал бесплатный спектакль для рабочих в Народном доме на Каменном острове. Народу собралось до 4 т. человек, шел «Борис Годунов». Билеты распространялись через больнич[ные] кассы. Шаляпину был триумф и в театре и на улице. Но не думайте, что ему не напомнили о том, о чем следовало напомнить. 8 заводов написали ему очень хорошее письмо, такое хорошее, что он, читая, плакал, а в письме было сказано, что ему, Федору, никогда, ни пред кем на коленки вставать не подобает. Осенью он даст другой спектакль для рабочих, пойдет «Фауст».

Летом по рабочим районам будут организованы концерты Зилоти, — один уже состоялся на Путиловском 3-го мая. Построилась труппа, будут играть в разных театрах рабочих кварталов. На все это есть спрос, и спрос этот должен быть удовлетворен.

Есть спрос на журнал, на газету. Это — не может быть удовлетворено. Военная] цензура свирепствует бесчинно, ничего нельзя писать. Скоро, кажется, закроют «Современник», единственный журнал, который пытается говорить языком человечьим. Я Вам послал его.

Вы не можете представить, что теперь делают с еврейским населением Польши! Уже выслано до полумиллиона, высылали по 15–20 тысяч, — все еврейское население города — в 24 часа! Больных детей грузили в вагоны, как мороженый скот, как поросят. Тысячами люди шли по снегу целиной, беременные женщины дорогой родили, простужались, умирали старики, старухи. Ужас! Говорят, что массовое обвинение евреев в