– Подумай, друг, как ты поедешь один? – говорил поминутно Яков Иванович, помогая вместе с другими пчел грузить и ставить ярусами в вагоне ульи.
– Надо ехать! – неизменно отвечал Родионов.
У пчел было много расплода, и, значит, за дорогу, особенно если выйдет задержка в пути, расплод поест запасы и погибнет, а пчелы осыплются.
– Как ты поедешь? – спрашивал Яков Иванович все более смущенно.
А Родионов понимал хорошо, чем он смущается: старику казалось, что ему бы самому надо сбросить с шеи свои семьдесят лет, тысячу дел семейных и колхозных и ехать проводником вместе с Родионовым.
– Друг, – уговаривал он, – откажись, не дрова везешь.
Но отказаться – это-значило поставить крест на сезоне: вагон уберут, другой не скоро достанешь, а там непогода, там доставать сахар…
В спешке забот о пчелах научный сотрудник совсем забыл о себе и дал телеграмму своему приятелю, тоже любителю пчел, привезти ему чемодан с необходимыми вещами и хлеба.
Иван Николаевич Взородов, инвалид, ничем не замечательный, с чемоданом явился всего за полчаса до отхода поезда и, ни о чем не думая, стал соломкой подтыкать те места, где, по его мнению, ульи на ходу должны были друг о друга тереться. Наверно, он сразу смекнул положение друга и все работал, не обращая никакого внимания на звонки. II, ничего не говоря, прямо с ходу укатил в Заполярье.
VIII
Бывает, в трудные дни все представляется надвое: по одной дорожке пойдешь – будет тебе очень трудно, а пойдешь по другой – будет сначала легко и приятно, а потом непременно волки съедят.
Так и у наших друзей-пчеловодов дорожка раздвоилась, да еще и так, что неизвестно им было, где трудная сторона, а где волки. При упаковке ульев были вынуты из них магазинные рамки, чтобы пчелам было место выпучиться, а сверху прибита натянутая сетка, чтобы они не могли вылететь. При первом же ударе молотка пчелы, конечно, потеряли покой, но все это пустяки в сравнении с тем, что началось в ульях, когда вагон понесся с пассажирской скоростью.
На потолке вагона-холодильника болталось множество металлических крюков для подвески мяса, на которые нацепили шесть медогонок, и когда поезд покатился, все это, ударяясь друг о друга, колоколами зазвенело над пчелами. То же самое одновременно давала и недостаточная нагрузка. Пусть было погружено сто ульев с магазинами, с медогонками, с разными инструментами для северных пасек, пусть вагон был так набит, что едва было место для двух проводников, но что это был за груз в сравнении с тем, как обычно нагружают вагон, и какую же, значит, раскачку и тряску должен был испытывать вагон с пчелами, бегущий на пассажирской скорости.
Скоро определилось в пути, что пчелы поглощают массу корма и, выкучиваясь в смятении сильней и сильней одна к другой, невероятно высоко поднимают температуру. Лед быстро таял. Требовалось довольно частое наполнение льдом. Но при первом же наполнении оказалось: наполнить вагон льдом в короткое время стоянки пассажирского поезда невозможно. Вагон отцепили, и в ожидании следующего поезда пропали целые сутки.
Вот так и подошло нашим пчеловодам то самое положение, с чего я начал, – дорога на Север к цветам тундры разбилась на два пути: если пользоваться для охлаждения льдом, дорога растянется на многие дни, корма не хватит и пчелы осыплются с голоду; если же не пользоваться льдом, то пчелы поднимут высоко температуру и от жары с расплодом своим задохнутся.
Но, кажется, всегда, если делается что-нибудь новое, небывалое, на какой-то ступени творческой работы пути расходятся, примеров, на что бы поглядеть, нет, приходит жизнь беспримерная.
Вот даже сейчас, сию минуту, когда я погружен в начертание этого совершенно правдивого рассказа и у меня самого расходится дорожка моя надвое, мне хочется бросить трудный путь правдивого изображения и взяться за сказку и войти в нее, где в трудных местах на помощь появляется фея…
Некуда было смотреть пчеловодам: в таком количестве, наверно, никто на Крайний Север пчел по железным дорогам не возил.
А может быть, у людей есть счастье и можно схватиться и нашим пчеловодам за счастье?
– Ваня, – сказал Родионов, – давай на счастье пропустим станцию с холодильником.
– Поглядим сначала, какая температура, – ответил Ваня.
Внизу оказалось +9, нормальная, а наверху +18, тоже не так уж очень страшно.
– Рискнем? – спросил Родионов.
– Рискнем, дядя Костя, – ответил Ваня.
И пчеловоды рискнули и на счастье свое пропустили станцию с холодильником.
Трудно сказать, отчего это вышло, но скорей всего это вышло оттого, что растаяли последние остатки льда, и тогда температура в ульях катастрофически быстро начала повышаться.
Положение экспедиции стало приближаться к тому, когда говорят: утопающий хватается за соломинку. А тут даже и соломинки не было.
Внизу для пчел было еще неплохо, но людям холодно и неуютно, пол под ними ходуном ходит, нет ничего мягкого и теплого, и к тому же темно. Сидят среди ульев, как два зяблика в кустах в непогоду, и когда рукам становится теплее, сердце стынет все больше от страха за пчел.
– Ваня, что-то теплеет, возьми термометр, вот тебе огарок, полезай-ка наверх.
– Не спеши, дядя Костя, – ответил Ваня, – давно ли мы глядели, постарайся заснуть.
И только бы заснуть – вдруг новая напасть. То ли от жары, то ли от чего-нибудь еще и от всего вместе, только некоторые непокорные пчелы принялись бегать – искать выход из улья. И, конечно, от вагонной тряски замазанные глиной щелки там и тут открылись, и беспокойные пчелы-разбойники сквозь эти щелки нашли себе выход на волю. Летать в темноте они не могли и сползли вниз с улья верхнего на нижний и на пол.
– Ползучие пчелы жалят, совсем не как обыкновенно жалят пчелы с лету: жало ползучей пчелы тупее, больнее…
Так рассказывал нам после Родионов, и я не знаю, правда ли это, или просто так им казалось в темноте холодного вагона.
Но кто был в научных экспедициях или на войне, – а кто на войне теперь не был! – тот знает, какие это все пустяки, не имеющие никакого значения в ходе всего дела. Только одно плохо, что как тяпнет такая ползучая пчела, так сильней и острей тут же тяпнет и мысленка об ответственности за пчел.
И не то опять страшно, что придется за пчел отвечать, а что руки от всего отваливаются и становится как-то все ни к чему.
– Нет, Ваня, спать невозможно, пожалуй, я сам полезу.
– Дядя Костя, я тоже не сплю, давай огарок сюда.
С огарком в руке и термометром с улья на улей поднимается Ваня.
Вот он там, вверху, на третьем ярусе, стоит, держит термометр, ждет сколько-то, вот подносит термометр к глазам… Вдруг огарок погас. Ваня потерял равновесие, покатился по ульям, а термометр упал и разбился.
Нелегко было ощупью в темноте разыскать термометр, но ползали усердно, попадали на ползающих пчел, покрикивали, поругивались и нашли.
– Сколько же ты увидел, Ваня?
– Страшно сказать, дядя Костя: термометр показал плюс двадцать два, – все пропало.
– Ошибка была наша: нельзя было отказываться от льда.
– А если бы опять отцепили вагон и пропал бы день или два?
Вот то-то и есть, что когда первым идешь по пути к неизвестному новому и до тебя туда еще никто не ходил, то дорожка непременно раздваивается. Так и нам сейчас, не бросить ли путь правды, не обратить ли открытие меда на Севере в сказку и не отдать ли все дальнейшее в руки феи?
Нет! И вот почему. Так мало поэтов на свете, но в душе почти каждый поэт. А если так это, то и в самой жизни, как в своем домике, живет и поэзия, и кто любит жизнь, может быть, из самой жизни выйдет правдивая фея? Доверимся жизни и не будем бросать наш правдивый путь.
Два бедных пчеловода сидели между ульями невеселые, но не унывали. И мы не будем унывать и войдем в их положение: с их стороны сделано все, что только было возможно, а дальше остается знать, что без опасностей нет пути к небывалому. А поезд между тем все катился. Время от времени проводники мочили тампоны из тряпок и рассовывали их по ульям, на сетки, чтобы пчелы могли утолять возрастающую от жары жажду. Немало проходило времени, пока пили все сто семей путешествующих пчел. А поезд все катился и катился, и одна за другой проходили какие-то станции. И вдруг на какой-то станции в дверь раздается стук…
Вот теперь иди сюда, друг мой, и порадуйся: мы выбрали верный путь. В год испанской революции прибыло к нам множество сирот – испанских детей, и среди них была девочка Пакита. Без отца, погибшего в революцию, без матери выросла в наших снегах, на наших хлебах воспиталась, выучилась у нас испанская девушка, и – подумать только! – испанка с горячей южной кровью сделалась начальником холодильника. И теперь эта самая Пакита в черных кудрях и в красной шапке начальника холодильника вошла в вагон.
