по́том залило. Товарищ прапорщик, пожалуйста, пусть ваши парни помогут нам, если уж хотят. Мы их потом доставим, куда укажете. Уговор?
– У меня, уважаемые товарищи, поймите, план и график по пожогам. Десятки деревень! Дело государственное! С вашей клятой Единкой я должен был покончить ещё на прошлой неделе. С меня начальство только что шкуру содрало, такую нахлобучку устроило – мама миа! Хоть в петлю лезь.
– Ой, ой, пожалейте свою молодость, товарищ подполковник!
– Прапорщик, прапорщик я. Ну, что вы ей-богу!
– Конечно, конечно, прапорщик, товарищ прапорщик. Но большим офицером, вот увидите, станете когда-нибудь: видим, что вы служака примерный.
– Шкуру, товарищ прапорщик, говорите, содрали? Ничего, новая живенько нарастёт. Какие ваши годы! Послушайте, со мной на фронте был один хитромудрый солдатик – руку, прошёл слух по полку, ему оторвало. Пропал куда-то, но потом узнали – комиссовали счастливца. А после войны случайно встречаю его – оп-па, Америка, Европ-па: а рука-то на месте! Спрашиваю: «Как так, Сеня? Тебе же оттяпало её». А он посмеивается и молвит: «Чему, земеля, дивиться – наросла, и вся недолга. На домашних харчах да рядышком с жёнкой как не нарасти?» Я рот разинул: не знаю, чего ответить. Вот таким макаром оно может вывинтиться в жизни. И у вас, с молодыми силёнками и дюжим здоровьицем, кожа всенепременно нарастёт. Ну, что, разрешите парням поработа́ть ещё малёхо? Будьте добры.
Прапорщик было напыжился снова, однако неожиданно его запотряхивало, лицо раскрылось мягкими ребячьими чертами и ямочками, – и он, сначала прыснув в кулак, неудержно и звонко рассмеялся:
– Новая, говорите, нарастёт? Как рука у вашего хитромудрого однополчанина?
– Точно так, товарищ прапорщик, самая наиновейшая и наилучшая кожа получится.
– Шутники, затейники вы ещё те, посмотрю я на вас.
– Вызнали мы своей шкурой: не шутканёшь – не проживёшь.
В Атлантический Союз
Надо нам, ребята.
Русский прапорщик за год
Разворует НАТО!
Кто с вином проглотит пробку,
Кто во всём специалист,
Кто гвоздём закусит водку?
Это прапорщик-садист!
– Что ж, семь бед – один ответ: работа́йте, черти! Я правильно сказал: работа́йте? Правильно! Интересно тут у вас слова звучат. Слушайте, братцы, а может, и я, который «во всём специалист», могу быть полезен?
– Тут работы остались только ломовые – листвячок самый отборный и вредный пошёл. Мы – местные, а потому как-нибудь сами с ним уговоримся, по-свойски. А вы, товарищ прапорщик, лучше посидите в тенёчке, покурите. Возьмите моего табачку – припасы знатные, ещё с тутошнего огорода. А в Единке издавна все огороды – сила. Навозная, перегнойная таёжных перегноев! Берите, берите, не стесняйтесь.
– Спасибо за табачок. Что ж, пойду посижу, если дела мне не нашли.
– Гляньте, ребята, на прапора: пар выпустил из себя – сызнова в человека преобразился. Славный, чаю, он паренёк.
– От начальства пиндарей наполучай-кась – со страху и вспучит, и пронесёт любого, даже самого накрепкого орешка. А потому не пар наш бедолага выпустил – зловонный дух. Он, этот дух, по временам в каждом из нас скапливается, мешает по-человечьи жить. И дышать. Другим!
– Ишь ты, цельную мудрянюгу философическую выдал на гора про зловоние. Мастак ты, Гоша, на витьё словесами.
– Не нравится – не слушай. Завешай ухи золотом.
– Не обижайся. Настроение у меня нонче погожее: снова в Единке. Такое дело, брат!
– И впрямь, прапор-то – человек человеком. Сидит, малец, на подножке «козлика», посасывает, как сахарного петушка, козью ножку, на людей, на Ангару, на дали щурится.
– Не-е, кажись, лыбится, точно бы деревенский дурачок.
– Лыбится, говоришь? А чё такого, когда душа полегчала.
– Чую, глянулось ему у нас. Вот возьмёт да и не спалит Единку, а?
– Ага, держи карман ширше. Он – служивый человек, разуметь надобедь.
– В Единку, особливо в старые поры, какой злыдень ни прибывал на жительство – тоже вскорости начинал оттаивать, легчать душой. Но иного тыкали, тыкали носом в его пакости, талдычили, гвоздили старики наши: «Живи, уважаемый, по совести. А не хочешь – вали отседова». Мало кто отчаливал своей охоткой – Единка уже держала и ласкала душу.
«Зловонный дух, говорят? Вот, оказывается, ещё какой есть он, дух. Может быть, и некоторые из нас тут освободились от чего-то годами дурманившего и травившего голову и сердце. Возможно, от переживаний и непосильных трудов открылся в нас какой-то действующий на автомате, но заржавевший и забившийся клапан – и дух этот нехороший вышел. Кто знает! Но в груди у меня действительно сделалось легче и просторнее».
– Взяли – потянули! Ещё немного, и-и-и – на плечо!
«Смотри-ка, а люди идут и идут к своей Единке, словно бы первомайская демонстрация для них всё ещё не закончилась. Дивные дела».
– Поднимаем, мужики! На-а-а – ход!
Отец и мать Катины подошли:
– Ты где ж, доченька, запропала? Сбились с ног искать тебя. Благо, люди подсказали.
– Мама, папа, мы тут с Сашей избу собираем.
– Чего, чего?!
– Кать, пока что ещё разбираем.
– Ой, Саша, что я, бестолочь, несу? Коню понятно, разбираем!
Посмеиваются люди:
– Не успела разобрать, уже собираешь, ли чё ли?
– Шустренькая ты, девонька!
– Не вгоняйте человека в краску: молодчинка девушка – вся душою уже в грядущем. Эт-т нам, старикам, развалюхам, поладить бы со своим прошлым да из нынешнего дня в следующий переползти как-нить.
– Верно, верно, Николавна. Молодые ить на десятки лет наперёд мыслют и чуйствуют. Ежели ино – сама жизнь замрёт и скукожится.
– Ай, девонька, ай, ласточка! Дай чмокну тебя в щёчку.
– Бог в помощь вам, ребята!
– Спасибо. На новоселье приходите.
– Спасибочки. Приковыляем – только свистните.
– Нам, старикам, веселье с бражкой – чисто что пилюли с микстурой.
– Ай, Ивановна, а давай споём для молодых. Всё, чай, кака-никака подмога.
– Давай, Дуся!
– Эй, народ православный, подхватывай! Единке любы веселья и песни!
Выйду на улицу – солнца нема,
Парни молодые свели меня с ума.
Выйду на улицу, гляну на село, —
Девки гуляют и мне весело…
– Без вина и браги хмельны!
– А у меня, слышь, поллитровочка беленькой припасена. Хошь?
– Наливай!
– В подол, ли чё ли?
Песни, и эта и другие, по улицам расплёскивались, кружили, от усадьбы к усадьбе подхватывались. Голоса мешались с дымом и пылью, с огнём и жаром, с гарью и пеплом, порой завязали и глохли в них. Однако вскоре вырывались на прогалины, на просторы, к людям, дружески подхваченные покрепчавшим, но по-прежнему тёплым и приветным
