— На волю, Шура, откупилась!.. — и плакала она и целовала дочь.
На другой день, часов около десяти утра, Александр Васильич был очень удивлен ранним визитом к нему какой-то гостьи, заставшей молодого человека почти еще спящим.
Он принужден был, через сторожа, который в темноте острожного коридора не узнал посетительницы, просить ее — обождать там минут пять, пока оденется.
— Лизавета Михайловна!.. Какими судьбами так рано? — удивился Светлов, горячо приветствуя вошедшую к нему неожиданно Прозорову.
Молодая женщина сразу заметила, что он как будто не то похудел, не то бледен больше обыкновенного, но вообще — сильно расстроен чем-то.
— Поздравьте меня, Александр Васильич, — с глубокой серьезностью сказала она, торопливо подходя к нему, и голос у нее дрогнул, — я… свободна!
Светлов встрепенулся весь и одну минуту как бы оставался в недоумении.
— С такой вестью… я могу вас только вот так… поздравить — по-братски! — молвил он, наконец, и, пока говорил это, обнял ее и поцеловал. — Садитесь, рассказывайте… Будемте пировать; но прежде отдохните немного: вы едва переводите дух.
Александр Васильич засуетился, кликнул сторожа, сходил вместе с ним к смотрителю острога и каким-то чудом выпросил у него совсем готовый уже самовар, предназначавшийся, вероятно, для смотрительской семьи. Лизавета Михайловна была очень благодарна Светлову за его непродолжительное отсутствие: оно дало ей возможность хотя немного оправиться от того необычайного волнения, какое вызвал в ней неожиданный, хотя и братский поцелуй молодого человека. Когда, через несколько минут, они оба поместились рядом на кровати и Александр Васильич принялся хозяйничать за чаем, Прозорова в немногих словах передала Светлову сущность своего вчерашнего разговора с мужем.
— Как вы мне посоветуете: ехать ли мне? — окончив рассказ, спросила она у Александра Васильича и посмотрела на него с каким-то тревожным ожиданием.
— Да, непременно ехать, и как можно скорее, Лизавета Михайловна; тут не должно быть ни малейшего колебания с вашей стороны, — без запинки отозвался Светлов, — свобода увертлива,
Молодая женщина опять взглянула на него — не то недоверчиво, не то боязливо.
— А как же… вы? — тихо спросила она, сама не понимая хорошенько, какой смысл придает этому вопросу.
— Обо мне-то уж вы не беспокойтесь: отгрызусь как-нибудь, — с полуулыбкой заметил ей Александр Васильич.
Лизавета Михайловна не нашлась, что сказать больше, и робко прихлебнула из чашки чай; только в глазах у Прозоровой как будто затуманилось.
— Не знаю, достаточно ли вы поняли мое выражение: «свобода увертлива»? — продолжал Александр Васильич, видя, что его собеседница как бы затрудняется чем-то. — Дело в том, что у людей закала вашего мужа, — насколько я могу судить о нем, разумеется, — и хорошие, и дурные мысли являются всегда почти внезапно, так что поручиться за их прочность нельзя. Смотрите! он может передумать: куйте железо, пока оно горячо.
— Да, я потороплюсь; я именно так и поняла вас, — еще тише ответила она и некоторое время молча смотрела в сторону. — Мне очень тяжело, однако ж, будет уехать, зная, что вы остаетесь в таком положении…
Светлов пристально и пытливо посмотрел на нее.
— Из расположения ко мне, вы немного преувеличенно смотрите, конечно, на неприятность моего настоящего положения, — возразил он спокойно, — но, поверьте, оно сделается гораздо сноснее для меня при мысли, что по крайней мере вам дышится свободно.
— А вы… останетесь в Сибири? — как-то застенчиво спросила она и притаила дыхание, ожидая, что скажет Светлов.
— Не думаю, Лизавета Михайловна; если и останусь, то, по всей вероятности, не надолго: мне начинает нездоровиться здесь… А что? — по-прежнему спокойно осведомился Александр Васильич.
— Когда-то мы опять увидимся с вами?!.- задумчиво, с подавленной тоской прошептала Прозорова.
У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.
— Э, Лизавета Михайловна! — отозвался он с едва приметным раздражением в голосе, — неужели вы думаете, что люди, которыми движут одни порывы, руководит одна цель, не сойдутся рано или поздно? По-моему, для таких людей — расстояний не существует…
— Да, я это понимаю, — коротко согласилась она.
Однако ж по лицу молодой женщины ясно было заметно, что она желала, чтоб он и еще что-то сказал ей. Но Светлов упорно молчал, медленно поглаживая рукой свою русую бороду.
— Как хорошо было бы, если б вас освободили к тому времени, как я соберусь в дорогу, — сказала вдруг Лизавета Михайловна, вставая, — мы могли бы ехать тогда вместе…
— Я бы желал этого не меньше вас, Лизавета Михайловна, но… ваша свобода прежде всего, — проговорил Александр Васильич, тоже вставая. — Мы ведь, разумеется, увидимся еще и даже, думаю, не один раз? — спросил он, все так же пытливо смотря ей в глаза. — Я всеми силами постараюсь облегчить ваши первые самостоятельные шаги в Петербурге: у меня там много надежных знакомых, и я вам надаю целую кучу рекомендательных писем; завтра же примусь за это. А чтоб вы были совершенно покойны и тверды, скажу вам теперь же: ручаюсь, что дети ваши будут воспитаны и развиты… хотя бы то на мой счет, — извините за эту чистосердечную вольность; друга и помощника вы тоже найдете во мне всегда… Больше этого — ничего не могу обещать вам, так как я прежде всего принадлежу обществу, а не себе…
Лизавета Михайловна стояла перед Светловым, опустя голову, не смея встретиться своими робкими глазами с его глубоким, как бы испытующим взглядом.
— Без слов поблагодарю я вас за все… за все, милый Александр Васильич!.. — обратилась к нему молодая женщина; слезы навернулись у нее на ресницах, и она крепко сжала его руки в своих. — Вы были совершенно правы в прошедший раз: да! в этих стенах я действительно пережила лучшие минуты моей жизни…
— Нет, я был не совсем прав тогда: надо всегда думать, что лучшее ждет нас впереди, — говорил он, провожая ее до двери.
Лизавета Михайловна шла по коридору почти машинально, не различая предметов, не слыша окружающего: в ушах у нее звенело, глаза застилал ей какой-то непроницаемый туман; а сердце молодой женщины томительно билось и все просило еще чего-то — просило неотступно, жгуче до боли…
V
«НЕГЛУПАЯ ШТУКА» СОСНИНА
Морозное утро, градусов в тридцать семь, только что начинало заглядывать в маленькие окна квартиры Алексея Петровича Соснина, разрисовывая их всевозможными, самыми прихотливыми узорами; но оно уже не застало его в постели.
Старик поднялся сегодня чуть свет и, должно быть, встал, как говорится, с левой ноги.
— Вот не было печали, да черти накачали! — сердито ворчал он, еще одеваясь. — Ну как я к нему пойду? — бес его знает!..
Умывшись, Алексей Петрович принялся было за скрипку, раза два или три сыграл полонез Огинского, но потом вдруг, как бы рассердясь на инструмент, нетерпеливо бросил его на кровать и стал чистить мелом свою золотую медаль. Подававшая Соснину самовар и другие принадлежности к чаю та самая женщина, о которой Светлов, в первый свой визит к дяде, никак не мог составить понятия, барыня ли она, или кухарка, обратилась к Алексею Петровичу с вопросом:
— Чего сегодня к обеду-то варить станем?
— Да вари ты что хочешь! Чего пристала? Ах вы бабы, бабы… чтоб вас кошки лягали! — круто обрезал ее старик, едва только она разинула рот.
— Голодом, что ли, станете сидеть? — попыталась было возразить таинственная особа.
— Не приставай! а то ничего не откажу после смерти, — у меня ведь по-военному! — решительно пригрозил ей Соснин.
Накануне, незадолго до своего раннего обеда, он завернул к Светловым и встретил у них Прозорову, заехавшую сюда прямо из острога. Лично Алексей Петрович видел ее теперь только еще в первый раз, но уже давно слышал о ней здесь же много интересного. Лизавета Михайловна казалась встревоженной, глаза у нее были заплаканы. В присутствии Соснина, наблюдавшего за ней с большим любопытством, она передала старушке Светловой какое-то незначительное поручение Александра Васильича и рассказала потом о своем предстоящем близком отъезде в Петербург. Молодая женщина обетавила этот рассказ хотя и немногими, но такими трогательными подробностями, так тепло отозвалась о любимце Ирины Васильевны, что Алексей Петрович не мог не вывести отсюда, что «вот оно когда забродило, настоящее толокно-то на розовой воде». С другой стороны, оригинал-старик принужден был также отдать полную справедливость и тому неотразимому впечатлению, какое произвел на него глубоко симпатичный вид Прозоровой, простота и задушевность ее речи, не говоря уже о многих, чисто внешних чертах Лизаветы Михайловны, исполненных самого тонкого женственного изящества.
«Экая бабенка-то знатная! — ну вот точь-в-точь моя бывшая градоначальница… — мысленно похвалил ее Соснин, все с большим и большим интересом следя за рассказом гостьи. — Нечего делать — надо, видно, племяшу выручить!» — решил Алексей Петрович, когда она перестала говорить и застенчиво смигнула с ресниц навернувшиеся слезы.
