Прошло по крайней мере еще минут десять после того, как удалился генерал, а Соснин все оставался спокойно на прежнем месте, все держал на ладони снятую медаль. Какой-то молоденький адъютант раза два прошел мимо старика в кабинет и обратно, каждый раз с большим любопытством поглядывая на такого небывало терпеливого или, лучше сказать, смело-неотвязчивого просителя.
— Генерал просит вас к себе в кабинет, — сказал ему, наконец, адъютант, выходя оттуда уже в третий раз.
Представитель местной власти нетерпеливо расхаживал большими шагами взад и вперед, когда Алексей Петрович снова предстал перед ним.
— Чего же ты ждешь еще, Соснин? — несколько раздражительно обратился он к старику. — Ведь ты требуешь от меня невозможного!
— Прощения прошу у вашего превосходительства, что докучаю, — извинился Алексей Петрович и открыто положил на письменный стол генерала свою медаль. — Из ваших собственных рук я ее получил, — в те же руки и сдать должен; за этим только и дожидался. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
— Постой! — быстро остановил его генерал, зашагав еще сильнее. — Полно тебе дурачиться, старик!.. — взволнованно проговорил он через минуту, подходя к столу, и, взяв оттуда медаль, собственноручно надел ее на Алексея Петровича. — Н-ну!.. я не злопамятен; хоть ты меня и оскорбил сегодня, но… так и быть, ради наших прежних счетов, погрешу против себя: племянник твой… завтра же будет дома. Доволен ты теперь мной? Помирились?
Соснин чуть не до земли отвесил ему поклон.
— Ваше превосходительство отпустили мне крупы на кашу, — сказал он с чисто сибирской находчивостью, — так уж, верно, не постоите за маслицем…
— Что еще такое? — быстро и недовольно осведомился генерал. — Ты сегодня невыносим, Соснин!
— Прикажите, ваше превосходительство, обязать племянника подпиской, чтоб он через неделю же выехал отсюда, а по сие время — никуда бы в городе носа не совал; да нельзя ли, ваше превосходительство, когда выпустят его, не разглашать о том до отъезда…
— Ты, я вижу, все прежний большой чудак, Соснин, — весело отозвался генерал, убедись, что новая просьба Алексея Петровича не заслуживает названия даже и «маслица» в сравнении с «крупой». — Не знаю, для чего тебе все это нужно, но… и это будет исполнено. С богом, с богом, любезный Соснин! Рад, что угодил тебе… Прощай! — скороговоркой ответил он на еще более низкий поклон хитрого старика.
Выходя из генеральского кабинета, Соснин чувствовал себя вполне удовлетворенным за многие годы своего справедливого раздражения. У подъезда Алексей Петрович встретил каких-то двух извозчиков, вынул из кармана бумажный рубль и, подавая его одному из них, который был помоложе, разразился следующим, крепко озадачившим юного парня, воззванием:
— Хочешь ты, материн сын, этот целкач заработать? На! возьми его в зубы. Только смотри! вали же ты меня так, чтоб у черта, глядя на нас со стороны, бока затрещали!.. В острог пошел!
Но по мере того, как извозчик Соснина, желая оправдать оказанное ему последним доверие, все сильнее погонял свою нескладную лошаденку, а лихой седок все ближе подвигался к цели поездки, — мысли Алексея Петровича постепенно остывали, утрачивая свою первоначальную энергию, и обычная суровость прокрадывалась понемногу на озабоченное лицо старика. К острогу он подъехал уже совершенно пасмурным и недовольным, то есть таким, каков был всегда.
«Пара малороссийских волов да нонешняя молодежь — все едино: как упрутся куда — в двадцать рук не оттащишь!» — всю дорогу думалось ему почему-то.
— Что, племяша? прочно небось казна даровые помещения строит? А еще все говорят, что в казну, как в дырявую мошну, что ни влетело, то и сгорело…
Таким оригинальным способом поздоровался Соснин с племянником.
— Надумались-таки, дядя, приехать? — сказал Александр Васильич, весело приветствуя гостя.
— Разумеется, сам надумался; не роденька же твоя меня подмыла, — отрывисто проговорил Алексей Петрович, садясь на кровать.
Светлов невольно рассмеялся.
— А я вас, дядя, как праздника ждал, — заметил он, помещаясь рядом с гостем.
— Гм! Так. Ну, что ж, как ты тут? Чай, соскучился? — степенно осведомился старик.
— Ничего, дядя, — сносно. Как же не соскучиться!
— Кормят-то… хорошо?
— Н-не скажу этого.
— Что ж… щи дают?
— Обыкновенно — щи.
— Смотри, вон у тебя клоп ползет по подушке, — солидно предупредил Соснин.
Александр Васильич улыбнулся и сбросил клопа на пол.
— Так. Гм!.. — протянул Алексей Петрович. — Барыня-то та… едет на днях, — слыхал? — осторожно спросил он.
— Какая барыня?
— Где ты арбузы-то все разводил.
— А! Да, едет, она мне говорила, — вчера была здесь.
— Видел я ее у наших: знатная баба! — похвалил Соснин, — А ты-то сам… как же? Не поедешь?
— Куда, дядя?
— Да вместе с ней…
Светлов зорко посмотрел на старика.
— И с острогом тоже? — спросил он с улыбкой.
«Укладистее ноне стал», — подумал про него Алексей Петрович.
— Племяша! — громко сказал он вдруг, вставая и как-то неловко откашливаясь, — хоть ты меня ругай, хоть что хочешь, а я штуку удрал…
И Соснин, с свойственной ему оригинальностью, передал племяннику «свое последнее сочинение», как остроумно выразился старик.
— Ты пойми только, племяша, с каким носом благоверный-то вылезет! — заключил он с грубоватым смехом. — Вот так по-военному!
Александр Васильич был слишком сильно обрадован вестью о близкой свободе, чтоб входить теперь в размышление, худо или хорошо поступил Соснин; даже некоторые вольности, позволенные себе стариком насчет Лизаветы Михайловны и Светлова, последний безапелляционно пропустил мимо ушей, не находя никакой возможности сердиться в такую приятную минуту.
— Уж если так случилось, так вышло, то ведь не караул же кричать… Спасибо, дядя! — сказал он только, горячо обняв празднично сиявшего Алексея Петровича.
Через несколько минут оказалось, что Соснин и еще «штуку удрал»: в каземат вошел смотритель с двумя бутылками шампанского в руках, а вслед за ним сторож принес три стакана. Алексей Петрович потому только и мог проехать от генерала прямо в острог, что не нуждался в прокурорском разрешении: смотритель, к которому перед свиданием с племянником завернул Соснин, был его большой приятель. Светлову, само собой разумеется, пришлось уступить дяде и в этом случае, то есть — выпить втроем. Алексей Петрович подкутил больше всех и то и дело приставал под конец к смотрителю, усердно уверяя того:
— Нет, ты погляди: хоть он теперь и в остроге, а все же у него вот тут, под белой косточкой-то, разрыв-трава сидит… чтоб его кошки лягали!
И каждый раз, при таком отзыве, Соснин любовно постукивал по лбу племянника указательным пальцем. Возвращаясь из острога домой на бойкой смотрительской лошади, оригинал-старик, самодовольно поглядывал все на хмурое, сплошь покрытое тучами, небо.
«А ведь не глупую, кажись, штуку-то я удрал?» — мысленно вопрошал он это серое небо, с такой самоуверенностью, как будто вот сейчас же должно было выскочить оттуда солнышко и сказать, надрываясь от смеха: «Чудесную, чудесную, Алексей Петрович, изволили штуку удрать — первый сорт-с!».
VI
СОЗОНОВ ДЕЛАЕТ СВОЕ ДЕЛО
После известного вечера, когда Ельников в последний раз навестил светловскую школу, он, должно быть, простудился и захворал еще больше. Впрочем, простуда была тут, собственно, ни при чем; она только ускорила ход другой, главной и постоянной болезни доктора — чахотки, и без того развивавшейся у него необыкновенно быстро. С тех пор Анемподист Михайлыч хотя и не выезжал никуда, но дома все еще крепился и по утрам вел обычную консультацию с бедняками; только уже в последние два-три дня он принужден был отказаться от этого и окончательно слег в постель. Однако ж, и теперь, несмотря на советы навещавших его изредка знакомых, особенно Прозоровой и Любимова, безмолвно заключившего с доктором мир, Ельников упорно отказывался почему-то от всякой посторонней медицинской помощи; он только самолично прописывал себе успокоительные средства. Однажды вечером к нему завернул Созонов. Просидев с больным до поздней ночи, будущий сподвижник иноческой жизни вызвался ночевать у него, а на другой день опять предложил ему свои услуги, переночевал снова, да так уж и остался с тех пор на неопределенное время при бывшем товарище, заменив собой исправную сиделку. В своем невеселом одиночестве доктор, быть может, обрадовался даже и этой живой душе; по крайней мере он ничего не возразил против предложения Созонова «походить за ним» и так же безмолвно наблюдал всякий вечер, как тот располагался у него на полу спать, подостлав под себя верхнюю одежду, служившую в то же время и одеялом.
