— Какая это? — Четль не отводил глаз от бутылки. — Ах, то о Вильгельме Завоевателе? — Он вдруг радостно засмеялся. — Я сегодня встретил вашего друга и сказал ему: «Мистер Шекспир, имейте в виду — я обгоню вашего „Гамлета“». Он мне поклонился слегка, вы же знаете, какой он вежливый, и сказал: «Пожалуйста, пожалуйста, мистер Четль. Действительно, трагедия моя совсем замерзла. Я очень буду рад вашим успехам. Но о чем вы пишете?» Я сказал ему: «Пишу трагедию о Вильгельме Завоевателе, и ваш друг Бербедж говорит, что моя трагедия будет стоить больше всех ваших хроник». «Почему?» — спросил Шекспир. Я ему ответил: «Мистер Бербедж говорит, что Вильгельм Завоеватель достойнее Ричарда, потому что пришел раньше его».
— Ну и что же вам ответил Билл? — спросил машинально Бербедж, наливая стакан Четлю.
Четль отпил большой глоток и закрыл глаза, вслушиваясь в терпкий вкус хереса.
— Вот это вино! — сказал он восхищенно. — Где вы его достали? Оно старше нас обоих. Да, так что сказал мне ваш друг? Ничего он мне не сказал, только поклонился. Ему, знаете, было уже не до того. К тому времени они уже пробились к Темзе.
— Куда? — спросил настороженно Бербедж.
— К Темзе, к Темзе, в замок графа! В Эссексхауз.
— Как?! — вскочил Бербедж. — Да где же вы его тогда видели, Четль, Четль? — Он схватил его за плечи. — Да что же вы молчали? Билл, значит, тоже был замешан в это дурацкое дело? — Он жал его плечи все больнее и больнее. Где же он теперь?
— Не знаю, не знаю, голубчик, — миролюбиво ответил Четль, осторожно освобождаясь от его сильных рук ремесленника. — Я его видел в толпе, а где он, что он? — я не знаю.
Он видел, что Бербедж мечется, ища шляпу, и добавил уже успокаивающе:
— Да нет, вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, дорогой. Ничего особенного не случится. Ведь он так пошел, поглазеть.
Он не договорил до конца, потому что Бербеджа уже не было. Он бежал по улицам.
Человек он был неторопливый, медлительный, хотя моложе Шекспира, но уже тоже в летах и всегда помнил об этом. Но сейчас он летел, как стрела Робин Гуда. Сейчас он толкал и опрокидывал прохожих. Сейчас он зацепился и опрокинул какую-то корзинку. Сейчас он сбил ребенка и ребенок орал. Только одно помнил он: Виллиам был там!
Эта черная ведьма нарочно затянула его в это дело. Затем и записку переслала с ним Виллиаму. Ах он осел, осел! Дубовая голова! Как же он не понял, для чего все это делается? Чтобы Виллиам пошел к этой змее за объяснением, она тогда толкнет его в этот котел. И это, конечно, Пембрук потребовал от нее. Ведь он лезет на место Эссекса в королевскую спальню и поэтому знает все, что происходит вокруг.
Он бежал все быстрее и быстрее, не потому, что чрезмерно торопился, а потому, что самые эти мысли требовали движения. Он был так взволнован и зол на нее, что уж не осталось и следа от его высокой влюбленности. Черная ведьма! Ворона! Кладбищенская жаба! Цыганка! Трактирная потаскуха! Девка! Он готов был избить ее в кровь собственноручно, и изобьет, конечно, если она сейчас же не расскажет, где Виллиам и что она с ним сделала. Да, он без всяких, прямо потребует, чтобы она ему сказала — где же его друг. Он взбежал по шаткой лестнице, пролетел по коридору, подошел к двери.
Остановился.
Перевел дыхание.
Оправил одежду.
Поднял руку.
Стукнул раз, два, три.
Он почувствовал себя твердым, как будто вылитым из меди.
— Кто? — спросил его женский голос.
— Король Ричард Второй, — ответил он ясно и четко и сейчас же подумал: «Какая дурацкая шутка».
Наступила короткая пауза, и вдруг страшно знакомый голос ответил ему из глубины комнаты:
— А вам тут нечего делать, ваше величество. Вильгельм Завоеватель пришел раньше Ричарда Второго.
Это говорил Билл.
Уф! Боже мой, какое облегчение!
Ричард отошел к стене, прислонился и стоял так неподвижно целую минуту. Он отдыхал от страха, от всех тревог и волнений. Потом он вынул платок, отер лоб и улыбнулся. Давно он уже не чувствовал себя таким счастливым, как сейчас, когда у него обманом увели самую лучшую из любовниц.
Как быстро и решительно вошел он в комнату! Какой ветер поднялся от него, когда он хлопнул дверью! Даже пламя свечи заколебалось и чуть не погасло. Как полный хозяин, как будто тысячу раз он был тут, подошел он к стулу, — раз! Сбросил плащ. Раз! Отцепил шпагу и швырнул ее на постель. Раз! Подошел, внимательно посмотрел на этот ужасный полог и рванул его так, что он затрещал и порвался, и пинком отбросил в угол.
Они стояли друг перед другом, и он смотрел на нее. От волнения и неожиданности у нее ком подступил к горлу и дыхание перехватило. И, как всегда, прежде ослабли ноги.
— Ты?! — спросила она. И сама не заметила, как протянула ему обе руки.
Как он был прям, когда смотрел на нее! Какая беспощадность, отточенность всех движений, невероятная ясность существования сквозили в каждом его жесте. Та ясность, которой так не хватало ей в ее путаной, чадной жизни. Во всей жизни ее, что состояла из мелких интриг, ухищрений, легчайших взлетов и мелких падений. Теперь только она и поняла, как ей не хватало его, с которым было так легко дышать и говорить обо всем.
И она пошла к нему.
Она пошла к нему, улыбаясь, протягивая руки и лепеча какую-то чепуху, хотя он еще не улыбался и не говорил ей ни слова.
Пембрук, Бербедж, капитан какой-то, кто там еще? Господи, как они далеки все сейчас от нее!
И тут он схватил и обнял ее. Грубо и больно, но как раз так, как ей было надо. И руки его были нарочно жестки для нее, нарочно для нее грубы и смелы. И она опять удивилась в эту последнюю секунду, теряя разум, а с ним и понимание происходящего. Каким же он был всевидящим и умным! Как он отлично понимал, что вот эти грубые и жесткие руки и нужны были ей сейчас больше всего!
Они стояли посредине комнаты, смотрели друг на друга, свеча горела, а дверь была открыта! Вдруг он так же молча оставил ее, пошел и запер дверь на ключ. Потом подошел к свече и резко дунул. Она погасла, будто ее обрезали.
— Но мне ведь темно, Билл, — потягиваясь, сказала она только для того, чтобы услышать его голос.
И прибавила, изнемогая, свое любимое словечко, которое откуда-то приходило к ней всегда в таких случаях: — Сумасшедший, сумасшедший! Ах, какой же сумасшедший!
Из темноты, не приближаясь к ней, он спросил:
— Во сколько к тебе должен прийти Ричард?
— Не знаю, — сказала она, даже в темноте привычно откидывая голову, поднимая и до хруста заламывая руки. — Он совсем не придет.
Она знала, что он не верит ей, но понимала также и то, что много говорить нельзя. Но ах, как легко дышалось с ним. Она чувствовала, как огромная и пристальная ясность и беспощадность его существования заставляют ее светлеть и смириться в его больших руках.
— Билл, — сказала она почти умоляюще, — милый ты мой!
Он понял, что ей надо, помолчал и наконец пришел на помощь.
— Лучше всего, если ты не будешь мять одежды, — сказал он мирно, дай-ка я все повешу на гвоздь.
И только она это услышала, как поняла — вот это и есть самое большое снисхождение, что ей когда-либо было оказано.
* * *
— Ну, теперь он ушел, — сказала она.
Они сидели рядом и слушали.
— Теперь и я слышу, — ответил Шекспир. — Вот он уже спускается с лестницы. Черт, как топает! Ушел! Я сейчас сойду вниз, зажгу свечу.
— Ну, — сказала она, — зачем же? — И тихо обняла его за плечи. — Билл, расскажи что-нибудь.
— Что ж тебе рассказать? — спросил он откуда-то уже издали.
— Вот ты опять думаешь о чем-то своем. Билл, о чем ты думаешь? Я хочу, чтобы ты со мной не думал ни о чем. С кем ты сейчас?
Ей хотелось, чтобы в голосе у нее прозвучала ревность, но это никак не удавалось — слишком она уже устала.
— Я с тобой, — ответил Шекспир.
— Нет, нет, ты не со мной. Не со мной, не со мной, не со мной! Говори, с кем же ты?
В ее голосе появилась прежняя воркующая нотка. Она потянулась и легла головой на его колени, а он сидел, опустив руки, и только слегка касался ее плеча. Касался ее, утратившей для него всякий интерес. Страшное облегчение, которому не полагалось затягиваться, чувство безнадежного равновесия, притупленности владело им.
Ему было так нехорошо, как будто в первый раз.
И он скоро понял, почему.
— Кривой скелет, — сказал он сквозь зубы, корчась от неудобства.
Она сразу поняла его, потому что, не поднимая головы, равнодушно спросила:
— Но ты с ними был до самого конца?
Она понимала все, что происходит в нем, и это было просто нестерпимо. Он осторожно снял ее руку. Что было ему делать с ее почти колдовской догадливостью? Ведь вот, кажется, не особенно далека, а всегда угадывает его мысли. А сейчас это были тяжелые, медленные, стыдные думы, которых нельзя было трогать. Он чувствовал себя настоящим предателем, потому что, уже идя по улице, отлично знал, что повернет назад и не примет никакого участия в мятеже, поднятом за право винного откупа. И она тоже отлично знала это, потому что сейчас же, не дожидаясь ответа, сказала:
