Позже в палату был помещен реактивщик со странной фамилией Тумор. Это был невысокий, светлоголовый, курносый паренек лет 20-ти. Поначалу он тоже лежал безучастно на кровати (причем возле самой няньки), жутковато выставив из-под одеяла - всегда в одной и той же позе - кисть руки, но был разоблачен (я еще расскажу об этом) в симуляции и снял реактив, превратившись в обычного развязного и говорливого парня.
В полуреактивной дремоте находился и некий Геннадий Асташичев - рыжий, преглупый мужчина 42 лет из Мурманской области. Этот разговаривал, общался, но всегда как бы в полусне. Хотя охотно рассказывал (бесконечно и нудно) историю своей семейной драмы (застал жену с любовником, огрел ее по голове... банкой с вареньем; за это и был посажен), клял свою судьбу, жалел детей. С врачами и персоналом разговаривал подобострастно, непременно приговаривая: "Я же нездоров... У меня с головой не в порядке... Мне врач сказал, что я в больнице полежу... Вы же меня признаете? На мой взгляд, это был тоже совершенно здоровый психически человек, разве что недоразвитый умственно, глупый. Дожил же до 42 лет, имея, как он говорил, "одни благодарности по работе". Он, однако, был признан невменяемым.
Еще более инфантильной личностью был упоминаемый мною Петя Римейка. Настоящее его имя было Петер Римейкас. Он был литовец, из Вильнюса, сидел за разбой (кого-то ограбил с дружками). Петя был незлобивый, очень контактный (не говорил, но выслушивал каждого, улыбаясь и поддакивая забавно: "О да! О да! Уй-юй! О да!) человечек лет 25-ти. В отделении он натирал полы, в банные дни мыл другим зекам спины, вообще охотно помогал нянькам. Даже мыл - за какое-то угощение - полы в кабинете врачей и процедурной. Петю в палате не обижали, всех завораживал он своей очаровательной улыбкой безобидного деревенского дурачка. В институте Петя лежал давно, чуть ли не четвертый месяц. Ходил на т.н. трудотерапию - клеить конверты.
В маленькой палате напротив нашей лежал любопытный персонаж - полярный летчик Векслер. Москвич, еврей. Это был мужчина 53-54 лет, но очень моложавый, с военной выправкой. Полуседая, мефистопольская бородка, острые, умные глаза. По утрам Векслер делал продолжительную зарядку в коридоре играл обнаженным до пояса мускулистым торсом, приседал, выгибался. Все остальное время что-то писал, сидя за круглым столом в своей палате, возле него были разложены толстые стопки бумаги. Все говорили уважительно, снижая голос до торжественного полушепота, что он "пишет роман". Летчик был явно на привилегированном положении в отделении. Я заметил, что у него была, ею он и писал открыто, шариковая ручка.
В одной палате с летчиком лежал высокий парень лет 25-ти с огненно-рыжей бородой, очень застенчивый и славный - Саша Соколов. Он уже второй раз находился в институте.
(Маленькое отступление. Я вообще заметил, что на экспертизе было очень много рыжих... Уж не существует ли где инструкция, обязывающая следователей повнимательней приглядываться, проявляя психиатрическое сомнение, именно к рыжеволосым? Кстати, в тюрьме, в лагере процент рыжих выше, чем на воле, раза в 3-4. Не говорит ли это о том, что рыжеволосые чисто генетически более склонны к правонарушительству? Может быть, это давно уже установлено, не знаю, основываюсь лишь на личном наблюдении.)
С ними же лежал, это был самый пожилой человек в отделении, 69-летний Александр Михайлович Никуйко - высокий седовласый и почти глухой старик из Волгограда, посаженный за убийство жены. Никуйко очень хорошо играл в шахматы (у него был 1 разряд), и мы потом часто сталкивались с ним за шахматной доской чуть больше. Как и с Сашей Соколовым. Ниже я расскажу о них обоих чуть больше. Как и о Борисе Евсеевиче Каменецком - 50-летнем пухленьком, рыхлом человеке из нашей палаты, служившем объектом постоянных насмешек как для зеков, так и для нянек. О, об этом человеке стоит рассказать подробнее!..
РАСПОРЯДОК ДНЯ
Условия жизни в институте, его распорядок ничем не напоминали о том, что мы находимся в тюрьме. Если бы не ключи в руках у нянек, да не вертухай, хоть и в белом халате, слоняющийся по коридору, наша обитель вполне сошла бы за обыкновенную больничку. Нет, даже не за обыкновенную, здесь и порядка было больше, и чистоты, и кормежка разнообразней и вкусней.
Ах, как после тюрьмы это было здорово! Паркетный пол, кровати пружинные, простор, никто не курит, не смердит. А главное, няньки - ласково, как родным:
- Миша, молочка еще хочешь?
- Голубчик, давай на процедуру!
И это, конечно, было сказкой после вертухайского, привычного: "Эй, ты, мать твою-растак!".
Подъем в отделении играли в 7 утра. Т.е. никаких громких звуков не было, за плечо никто не тряс, просто включали в палатах свет, и все вставали. Собственно, возня начиналась несколько раньше: это няньки будили натиральщиков паркета, и те принимались за работу, начиная с коридора.
Но можно было и не вставать. Няньки заставляли, конечно, заправить постель, коли ты уже встал, но если лежишь - не придирались.
После подъема многие делали - каждый сам по себе, по углам физзарядку, я в том числе. Умывались. Мыло и другие туалетные принадлежности (зубная щетка, порошок) хранились в шкафу у медсестры, нужно было их через няньку получить, а после умывания сдать обратно. Ну, а у кого не было? Умывались без мыла, местную медицину собственно гигиена мало беспокоила. У медсестры же получали на день расческу, а "очкарики" - очки, на ночь все это сдавалось.
В восемь утра завтракали. Перед завтраком дежурная сестра выдавала желающим (у кого они, конечно, были) личные продукты. На завтрак обычно была каша (рисовая, пшенная, манная, овсяная из "геркулеса") и кофе, правда суррогатный, желудевый, но на молоке, давали также кубик масла, граммов 15-20, три кусочка пиленого сахара, а иногда еще несколько ломтиков сыра или колбасы, надо сказать, вполне приличной, типа краковской. Хлеб приносили нарезанный ломтями, граммов по 200 на брата, причем доставалось и по кусочку белого, а тем, кому было назначено терапевтом, выдавали токмо белый.
После завтрака курильщики мчались на перекур. Подгоняли медленно жующих, т.к. вертухай не давал огня, пока не будут сданы все ложки. За ложками следили ревностно, как если бы они были из серебра, иногда, сбиваясь в счете, поднимали переполох.
К этому времени уже приходили дневные сестры, в коридоре начинали мелькать врачи. Менялись дежурные сестры и няньки. Ровно в 9 часов у врачей начиналась "пятиминутка", после которой, примерно в половине десятого устраивался обход. В дни комиссий, обычно по понедельникам и вторникам, обход оттягивался на полчаса-час.
После обхода зеки занимались кто чем хотел. Тех, что ходили на трудотерапию, вертухай уводил на работу, Остальные читали, бродили по отделению, в "шумной" палате стучали в домино. Не разрешалось только лежать в одежде поверх постели; если ты хотел лечь, нужно было разобрать постель. В это же время водили, кого нужно, на различные исследования и беседы.
В час дня был обед. Всегда из трех блюд. На первое - борщ, рассольник, гороховый суп. Однажды дали прекрасную уху из нотатении. На второе бывали котлеты, тефтели или сардельки, иногда лапшевник с мясом или солянка. На третье - полкружки компота из сухофруктов.
После обеда устраивался "тихий час" на 1,5 часа. На это время выключалось радио, не разрешалось бродить по палатам и курить. Лично я эти полтора часа всегда спал.
После "тихого часа" продолжалось то же, что до обеда, то есть битие баклуш. Часам к пяти вечера возвращались зеки с трудотерапии.
Ужин устраивался в шесть вечера, и перед ним тоже можно было получить личные продукты. Подавали опять кашу, картофельное пюре с селедкой или винегрет, а также чай или молоко. Натиральщикам паркета и всем, заслужившим это какой-нибудь работой на благо отделения, во время ужина выдавалось дополнительное питание в виде молока, оставшихся от обеда второго или компота.
Перед отбоем вечером раздавали лекарства, для этого сами зеки шли в процедурную.
В 22 часа в палатах гасили свет - отбой. Курильщики, правда, если вертухай попадался добрый и давал огонька, еще долго скользили по одному в уборную. Но постепенно все засыпали. Скрывалась куда-то (укладывалась на покой в сестринской) медсестра. Задремывали в неудобных позах, сидя на своих пожарных ящиках, няньки. Один вертухай долго еще поскрипывал сапогами по коридору, но в конце концов и он прикимаривал на табуретке, прислонившись к шкафам напротив туалета.
Институт Дураков засыпал...
УЧИТЕЛЬ ИЗ ТАШКЕНТА
Этот человек привлек меня не только близостью возраста, но и своей затравленностью, подчиненным положением в палате. Травили его все: и зеки, и няньки. То и дело слышалось:
- Каменецкий, жрать хочешь? (зеки)
- Каменецкий, это ты опять сухари разложил? (няньки)
Круглолицый, полный, одышливый мужчина лет 50-ти. Лицо красное, размазанное, с восточными чертами, и я поначалу принял его за узбека. Тем более, что он был из Ташкента и говорил по-русски с акцентом. Позже выяснилось, что он не узбек, а еврей, и даже не какой-нибудь бухарский, а украинский, из-под Житомира. Но ребенком был увезен в Среднюю Азию и там "обузбечился".
