языке, делая один заход за другим, для собеседника, но прежде всего, для самого себя. В конечном итоге, мы сами для себя – загадка. Какие-то места хорошо освещены, нанесены на карту и посещаемы, но достаточно и темных, немного зловещих закоулков. Именно оттуда и приходят лучшие мысли, зачастую без нашего сознательного участия – нам остается лишь боязливо вынести их на свет на вытянутых руках, и только потом уже разбираться, чего они стоят. И без хорошей компании тут ничего не выйдет.
Что я еще заметил – стихи, как это ни странно, значительно ближе к этой границе между стройными, причесанными рядами размышлений не тему и животным фонтаном откровения, цветаевской крови из вскрытых жил. О, как я всегда завидовал тем, кому легко удавалось обуздать, накинуть лассо рифмы и размера на лихо гарцующую мысль. Пусть легкость была обманчивой, пусть даже стихотворцы платили за дар щедро во многих других смыслах, но эта способность передать не только информацию, но и некую толику «вещи в себе», чего-то понятого, продуманного насквозь, до второго, третьго дна, которые в любой стоящей мысли всегда присутствуют, стоила дорогого. Я думаю, что стих разрешает нашу дуальность логического и сенсорного мышления, подводит общий знаменатель между музыкой и словом, отдается эхом рифм и шлягерными припевами, вызывая нутренной резонанс в чем-то глубоком, мезозойном, в точке сингулярности, с которой началась история человека. Много позже я понял, что и рифма и размер необязательны, но без них еще сложнее шагать по минному полю, еще сложнее наладить мостик к другому уровню сознания. Мне же всегда приходилось работать над словами, упаковывать их в размерные фасоны, играть порядком слов и внутренними рифмами. И пусть я чувствовал себя подмастерьем , в лучшем случае, иные стихи были во сто раз лучше любых моих рассуждений о главном.
Я вспомнил, что за день до поездки записал в телефон стихотворение, которое началось с одной строчки и почему-то всю неделю очень просилось наружу. Электронная запись казалась мне кощунством, но увы, форма в нашем мире радиоактивной информации отошла на второй план. Важно было ухватить слабый свет мысли, пробить к ней дорогу, и то что я давно уже не носил с собой бумагу и карандаш, не могло быть оправданием для умственного безделия. Я подумал – может быть, показать его Михе? Это показалось одновременно и абсурдным, и единственно правильным решением. Я засунул руку в карман и достал телефон.
Во мне звериное нутро разбавлено души наперстком, и кто решил, что в этом жестком пересечении естеств я буду лучшим из существ? Все в этом мне сюжете плоском дается каторжным трудом…Я пробираюсь в темноте – здесь слышен скрип, там воет вьюга, я сам собой, порой, напуган, и зверь рычит, и тянет нить, что не дает про свет забыть, когда в звериной наготе я прячусь там, где все "не те" меня не могут различить, отмерить, взвесить, обвинить. Я прячусь, дожидаясь друга…
Как жить мне между двух миров? Верчусь на ленте я, как йо-йо. Вверху все светлое такое! Внизу – забытый Богом мрак, где для себя я худший враг, хороших я не знаю слов, и даже небо золотое внизу мне шепчет: "эй, простак, ты – зверь, не ангел, все не так прочел ты в книге про благое…" Как жить мне между двух миров?
И я боюсь, что в том весь смысл, в балансировке цирковой на проволоке, с коромыслом, с бравурной музыкой и свистом, и хамом вечным, голосистым, что пауз не даёт артистам на проволоке круговой…
И мне претит вся эта сцена, как будто я застрял во сне, и дней, и лет кружатся числа, схватил я крепко коромысло, и лонжа давит шею мне… И зверь затих, боится тоже, ведь он и я – одна стезя… И хочет ввысь, зачем не зная, и руку помощи кусает, и лижем раны – он и я.
Теперь везде нам по дороге, и в рай мне без него нельзя, а стало быть, теперь друзья… Он смотрит тихо, исподлобья, и тянет к зеркалу рукой… А я шепчу – ах, Боже мой, неужто я – Твое подобье?
– Ну, что ты думаешь?
Я не смог удержаться от банального, избитого вопроса. Впрочем, почему – совсем даже не банального. Какое-то пустое ханжество, надуманное лицемерие: одновременно желать получить оценку, но при этом считать это неприличным, дурным вкусом. Откуда это стремление к независимости, самоцельности, когда любой смысл жизни может быть реализован только через другого, только на другом конце электрического разряда. Единственно возможный ответ это трусость. Как страх неизвестности за порогом смерти, только еще хуже, поскольку насмешка, ловкий тролль или меткая кличка могут сделать невыносимыми самые что ни на есть настоящие, живые, посюсторонние дни. И когда страх этот становится свинцовым, легче закрыть окна, нацепить гордую мину, и жить в мире со своим судьей. По крайней мере, пока этот судья не начнет пожирать себя самого.
Миха молчал, глядя на телефон. Я подумал, что плохим знаком это быть не может. Если все так плохо, то он давно бы хлопнул меня по плечу и перевел стрелки разговора. Он тронул экран пальцем, чтобы тот не погас.
– Извини – я хочу еще раз прочитать. Хорошие стихи не ловятся с первого раза. Как электроны. Сначала я должен внять смыслу слова, и только по новому заходу уже можно слушать музыку. Ты не против?
Я глупо улыбнулся. Ощущение, что он застал меня выходящим из душа, не отпускало. Приоткрывать сокровенное всегда сложно, но делать это лицом к лицу, да еще и в печатной форме, не имея возможности прикусить язык, если что, было вдвойне волнительно. Я уже пожалел, что вообще затеял это дело, ведь так хорошо разговаривали, а теперь ставки подняты и градус беседы заколебался на ветру, куда вынесет. Мне вспомнился подсмотренный утром бесполезный факт. Какой-то очередной эксперт утверждал, что только два процента всех разговоров заканчиваются именно тогда (и так, добавил бы я от себя), когда этого хотят собеседники. Одним словом, почти каждый разговор либо растягивается сверх меры, либо засыхает в самом зародыше, не давая теме раскрыться. Представьте себе, если бы подобное можно было сказать о любом другом ежедневном деле? Мне показалось, что я приговорил наш разговор к преждевременной кончине. Но тут Миха очнулся и заговорил.
– Мне очень понравился голосистый хам. Он зацепил меня и по первому разу, и снова
