дела у папы? – спросила она другим голосом, и сразу стало ясно, что предыдущий ее голос был фальшивым.
– Нормально, – ответила я. – Читает бабушке по вечерам.
Я не стала говорить, что читает он ту самую книгу, которую она дала мне. Мы снова замолчали и привычно-сердито шагали против холодного ветра, сунув руки в карманы и нахохлившись, а за нами в вышине горели буквы ВОСХОЖДЕНИЕ.
– Может, мы втроем куда-то сходим? – проговорила я, высовывая подбородок из воротника. – С папой.
– Ну не зна-аю, – протянула мама чуть погодя. – А с бабушкой кто останется?
– Я, – ответила я.
Мама бросила на меня взгляд, выражение которого я не смогла определить в темноте, и сказала устало:
– Посмотрим. Может быть.
Мы дошли до метро, доехали с пересадкой до дома, помахали поющим на детской площадке Олеже и Сереже («Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо»), вошли в подъезд, поднялись на лифте, и мама сказала:
– Я прошлой ночью проснулась от собственного храпа.
Я посмотрела на нее озадаченно, не понимая, что это за дурацкая история такая, что в ней смешного или примечательного, зачем она мне это говорит. И вдруг со мной что-то произошло, как будто с меня сдернули глухое покрывало, и мне на краткий миг стало ясно, о чем молчат люди, когда несут всякую чушь, и что на самом деле с ними происходит, когда они пытаются шутить и умничать. Как им бывает страшно и одиноко, когда они делают то или это и длят свою жизнь. Мое лицо сморщилось, я бросилась к маме и обняла ее.
Однако, – думала я, лежа ночью в своей старой постели в старой собственной комнате и чувствуя себя не вполне на своем месте, – тяжело жить на два дома и челночить от папы к маме и обратно. Есть ли шанс, что родители перегорят, помирятся и снова будут жить вместе? Допустим. Но куда в таком случае девать бабушку? Может быть, она умрет к тому времени? Ну, Марта, ты совсем уже. Дай мозгу в щи, чтоб так не думал. Заберем бабушку сюда и положим на кухне под стол, пусть живет.
По квартире разливался запах валокордина – мама тоже не спала. Я перевернулась на живот, подтянула левую ногу и попробовала расслабиться носом в матрас. Не выходит. Если я долго не сплю, у меня голова изнутри начинает чесаться, а мысли бегут по кругу как цирковые лошади. Оставалось только уплыть в царство романтических фантазий, чтобы прекратить этот бег. Героем сегодня будет Рыжий, а пойдем мы с ним в поход. Только без географички и моих новых одноклассников. Вдвоем в лесу. Неплохое начало. И если кто-то в этот момент представляет в своих фантазиях меня, я не против. Я же знаю, какая это мука – бессонница.
Хорошо, что назавтра был выходной и мне не надо было идти в школу и встречать там Рыжего, потому что фантазии мои оказались слишком яркими. Непонятно, как после такого на человека смотреть. Я даже опасалась, что сила моего воображения транслировала это кино прямиком в его сны. Впрочем, опасения поблекли после завтрака. Яичница и бутерброды легли ощутимым грузом в животе и вернули мне трезвое ощущение реальности. Разумеется, Рыжий никак не мог видеть то, что вообразила себе я.
Мы с мамой разыграли в «камень, ножницы, бумага», кому идти в магазин, а кому мыть полы. Победила я – и пошла в магазин. На улице было еще холоднее, чем вчера, и дуло прямиком из Арктики, хотя апрель – вот он уже. По вымерзшему асфальту бежали стайки околевших снежинок, полиэтиленовые пакеты вылетели из помойки и расселись на голых ветвях окрестных деревьев. Трепыхались рваными цветами на ветру – голубые, розовые, белые, черные. Мама вручила мне такой длинный список покупок, что я, закупившись, с трудом тащила набитые мешки домой. На обратном пути у танцующих на ветвях пакетов я встретила Нику – та пыталась запихнуть в контейнер для пластика сплющенную канистру из-под воды. Контейнер был переполнен и заперт, Ника наполовину затолкала канистру в щель под крышкой и пыталась теперь протолкнуть остальное. На ней была сиреневая дубленка, из-под дубленки торчали ничем не одетые ноги, пупырчатые от холода, на ногах весело желтели лимонные вьетнамки. Я обрадованно подтащила свои пакеты к помойке, бухнула их на асфальт и позвала Нику. Мы с ней не виделись с тех пор, как я ушла из старой школы. Чатились, конечно, но по-человечески живьем не встречались.
– Марта! – приветствовала меня Ника и добавила пару добродушных ругательств.
Она бросила свою канистру, и мы обнялись. От ее дубленки пахло сигаретным дымом самого отвратительного пошиба и сладкими духами – специфический запах Никиного жилья, где мать и отчим дымят как паровозы, а Ника поливает все вокруг дешевыми духами из китайского магазина – она даже в туалете поставила флакончик на случай чего.
– Ну как ты?
– Как ты?
Мы сказали это одновременно и рассмеялись.
– Что в классе? – спросила я и тут же поняла, что это лишний вопрос, потому что мне совершенно все равно, как там дела.
– Норм, а что им сделается, – ответила Ника. – Завуч хотела твоего клоуна купить. Говорила, каким-то ее знакомым он очень понравился, они готовы за него денег дать.
Я не сразу вспомнила, о каком клоуне речь.
– Я ей сказала, спрошу у тебя, – продолжила Ника. – Сорян, заметалась как лосось на икре. Вот, спрашиваю.
И она ухмыльнулась, уже зная мой ответ.
– Хрен им, а не клоун, – сказала я, и Ника одобрительно кивнула.
– Ну, а там как? – спросила она, мотнув головой в сторону.
Я поняла, что она про новую школу. Признаюсь, я сто раз представляла, как рассказываю Нике про это гиблое место и нехватку парней и как мы с ней вместе смеемся над этим. Но сейчас мне что-то не хотелось открывать рот.
– Нормально, – пожала я плечами.
Ника внимательно на меня посмотрела, потом развернулась и начала пихать торчащую из контейнера канистру, принуждая ее протиснуться внутрь окончательно. Канистра подчинилась, но не вполне, и ее четвертая часть все-таки осталась торчать снаружи. Ника чертыхнулась, имея в виду, что и так сойдет, и повернулась ко мне.
– А что за конкурс танцев?
Я уставилась на нее, соображая, откуда она может знать.
– Я твоего папу у метро встретила, – пояснила Ника. – Он мне сказал, ты с каким-то парнем танцевать будешь на конкурсе.
Она начала приплясывать на месте и потирать одну посиневшую ногу о другую.
– Ты так замерзнешь, – сказала я. – Давай спишемся.
Я подняла свои неподъемные пакеты и, покачиваясь, тронулась в направлении дома. Ника жила в другой стороне.
– Окэ, – согласилась она, шаркая вьетнамками по асфальту. – Только не забудь.
Мы начали расходиться в разные стороны.
– Приходи на тусу пятнадцатого, родичей не будет! – крикнула Ника. Она развернулась и шла задом наперед, глядя на меня.
Я тоже развернулась и пошла задом наперед. Мы удалялись друг от друга, смотрели друг на друга и смеялись. Так же мы с ней делали, когда были маленькие. Когда расстояние между нами выросло настолько, что стало трудно разглядеть лица, Ника вытянула руку вверх и замахала мне. Я остановилась, опустила пакеты на дорогу, подняла вверх обе руки, такие странно легкие без груза, и замахала ей в ответ. Она подпрыгнула на прощание, сунула озябшие ладони в карманы и помчалась домой, сверкая лимонными подошвами.
Всю первую половину десятого класса мы с Никой ходили на вязание крючком. Вместе с четырьмя девчонками помладше мы собирались по средам и пятницам в кабинете русского, и мастер по вязанию Лида учила нас делать петли и цепочки, столбики с накидом и без накида, столбики «в арку» и «под арку», круги и спирали. Из рассказов Лиды мы узнали, что у нее маленький сын и молодой муж, что она вяжет им свитера и шапки
