– Но, Маргарет… Как это могло случиться?..
Он не знал, говорить ли ей «вы», или «ты» и уже хотел сказать «вы», потому что помнил ее той, которую знал, а не той, которой писал, но она предупредила его:
– А как же это могло не случиться? Разве ты думал, что я не приеду? Что я разлюбила?
Она пошла медленно, не выпуская его руки, к камину и села в кресло, где, вероятно, сидела раньше. Он опустился на деревянную ступеньку книжной лестницы, которая стояла рядом. Теперь лицо ее было виднее, все розовое от ровного пламени малиновых углей; красные искры блестели в коротких, густых волосах.
– Я не могу говорить «вы», – сказала она. – Я уж привыкла в письмах. И так проще, Ты не хочешь?
– Нет, милая… Будем говорить, как писали. Но почему я не знал, что ты приезжаешь? Почему ты не предупредила меня?
– Да зачем? Ведь я каждый день хотела ехать. Было нельзя, а как можно… стало – я сейчас же и поехала. Долго было нужно…
Она сама остановилась на мгновенье, чувствуя, что отвыкла говорить по-русски, но сделала усилие памяти и продолжала:
– Только с семи часов сегодня в Петербурге… И сейчас же карету из отеля – и сюда. Так странно было ехать по улицам… неизвестным… Но ведь они вели к тебе.
Шадров вспомнил белые лучистые глаза кареты у своего подъезда.
– Из отеля? А где же ты остановилась?
– В… в Hotel d'Europe. На Невском… отель хороший, кажется.
Почему-то в голосе ее была робость..
– Маргарет, я хочу посмотреть на тебя. Здесь так темно! Только этот горячий, тусклый свет, да и он уже меркнет. Я зажгу лампу.
– Нет! Погоди! Зачем? Разве ты меня не узнаёшь? О, я бы тебя узнала, даже если б и камина не было! Еще немножко…
Но он уже встал, нашел спички. Стекло лампы слабо зазвенело.
– Я не могу, Маргарет… Мне душно в этой черноте. Я хочу тебя видеть. Очень светло не будет. Я для тебя спущу ниже абажур.
Желтый огонь вспыхнул, посинел на мокром фитиле лампы, – дрожа, и пояснел и успокоился в стекле. От абажура комната, сначала резко и бледно осветившаяся, стала тенистой, но не темной.
Маргарет, маленькая, тоненькая, в суконном платье с мехом, казалось еще меньше на своем кресле с высокой спинкой, среди книг, у потухающего камина. Она и в самом деле похудела, личико стало уже и бледнее. Беспокойный взгляд ее не отрывался от Дмитрия Васильевича.
Он отошел от стола, сел на кожаный стул, против нее, и опять взял ее руки.
– Маргарет, я должен знать, почему ты не написала мне, чтобы я тебя встретил, почему, если любишь меня и приехала ко мне, ты не приехала совсем ко мне, как у нас было условлено, почему ты остановилась в гостинице, почему ты теперь так смотришь, точно хочешь что-то сказать – и не смеешь…
Она опять взглянула робко.
– Я тебя боюсь… – сказала она. – Я знаю, тебе не понравится… Ты не поймешь меня, не захочешь понять. Я ведь не умею так говорить, как ты, – ты всегда остаешься прав. Ты хочешь, чтобы я во всем думала, как ты. Ты даже не трудишься посмотреть на меня, рассудить. Я иначе чувствую, чем ты. Я много думала о тебе, пока ты был далеко. Ведь можешь же ты быть не прав?
– Маргарет, я хочу знать: ты приехала одна? Она посмотрела на него решительно.
– Нет. Со мной мистер Стид.
Шадров выпустил ее руки, встал и прошелся по комнате, потом еще раз и еще. Длилось молчание.
Наконец Шадров остановился перед нею и произнес тихим, почти нежным голосом:
– Маргарет, милая, зачем ты это сделала? Ведь вот ты же чувствовала, что делаешь против моих мыслей? Разве я не писал тебе, не старался объяснить всеми словами, какие только находил в душе, что я могу войти моим существом лишь в серьезное, в настоящее, в прекрасное, в то, что мне, самому мне, кажется таким? Твоя душа, твоя любовь для меня прекрасны, потому что мы вместе, вдвоем, шли от жизни, от той, где мистер Стид и другие, к нашей, для нас настоящей жизни. Я для тебя, для всего прекрасного, отдам мою кровь, мои мысли, но для тех, других, я ничего не отдам и не хочу отдать. Ты думаешь, я не вижу нитей, которыми тебя уже опутывает жизнь, тебя, которая не может и бороться, потому что не может видеть? Освободить тебя, я думал, сумеем мы вдвоем: я и любовь. Ведь за что-нибудь, для чего-нибудь любишь же ты меня? А если нет, если я бессилен перед тобою, – зачем ты приехала, Маргарет? Если не понимаешь меня теперь – поверь, почувствуй правду, дай, а не отнимай у меня силы перед тобою…
Он был взволнован. Она слушала сначала с грустью, потом как будто рассердилась: брови ее сдвинулись.
– Ты говоришь то же, что писал. Я понимаю, что ты именно так думаешь. Я приехала потому, что не могу жить без тебя. И приехала к тебе совсем, пока ты меня захочешь. Но зачем ты судишь и осуждаешь, не зная? Ведь ты не знаешь мистера Стида, а я, зная его, не могу согласиться, что он – как все, что он ничтожен, что мы – выше… Многие его мысли, его суждения о жизни, проще, прямее, понятнее твоих. Я не могу быть несправедливой только потому, что люблю тебя. Я не могу бросить грубо человека, который делал мне столько добра, который ничего не требует от меня взамен. Он для меня поехал сюда, в Россию, ему ненавистную, он думал только о моем здоровье, о моих удобствах, о моем спокойствии, не стесняя меня ни в чем… Он не стесняет даже моей души, давая мне полную свободу так думать, как я хочу, а ты хочешь, чтобы я думала только твоими мыслями…
Шадров опять прошелся по комнате. В душе у него был ужас, сознание бессилия и нестерпимая жалость – даже не к ней, а к тому, чего он хотел, но чего не было. И жалость дала ему сомнения в этом бессилии. Может быть, он виноват? Может быть, его свет слишком слаб для ее темноты? Он не сумел, он думал не о ней, а о себе…
И он сказал ласково:
– Маргарет, не будем спорить теперь. Если ты любишь меня, – ты сама поймешь, если любишь, и если я достоин настоящей любви. Мы вместе много поймем. Не правда ли, ты не пойдешь против меня? Ты мне веришь?
Она встала, подошла к нему и робко протянула руки.
– Вот, когда ты так говоришь со мною, – я другая, я больше понимаю. Я ведь твоя, только я хочу, чтобы ты не заставлял меня делать нехорошее. Ты не любишь мистера Стида – но за что же я его буду ненавидеть, буду нечестна с ним? И так уже ему больно, что я люблю тебя больше, чем его… Он хочет только заботиться обо мне, как отец… Как я ему откажу в этом? О, не брани меня! Я тебя люблю.
Она смотрела на него широко открытыми, непонимающими глазами и вдруг прибавила тихо и важно, без волнения:
– Я ведь теперь не такая глупая девочка, какой ты меня знал. Я тогда, действительно, о многом не думала, – не случалось… А за это время я читала книги, сама читала, такие, где все рассказано научным образом… Надо же знать немного, а то глупо. Ну вот, так я и узнала, что люди считают браком. Я только не понимаю, почему они этому такое особенное значение придают? Мне теперь даже кажется, что я и всегда это знала. И видишь ли: я смотрю на мистера Стида, больше понимая, и опять вижу его глубину и благородство… его серьезное отношение к любви и браку. Он любит меня, как отец, – и вот, мы жили годы, как отец с дочерью…
– Ты уверена, Маргарет, что он любит тебя отцовской любовью?
Она испугалась и нахмурила брови. Он прибавил поспешно:
– Ну, оставим это пока. Не сердись. Я рад, что ты знаешь жизненные факты. Так легче говорить, когда будет нужно доказать тебе…
– Ничего я не хочу слушать! Я люблю тебя, я с тобой, мы никогда не расстанемся. И нам будет хорошо, и всем. Мистеру Стиду будет хорошо, если он увидит, что я счастлива. Я ведь еще не верю, что я в России, с тобой, навсегда.
Он обнял ее. Глаза у нее опять были другие, давнишние, пустые, темные. Розовые губы ждали поцелуя. Шадров хотел разнять ее руки.
– Зачем? Разве ты не хочешь, чтобы я тебя любила? Не уходи!
– Маргарет…
– Не уходи! Какой ты странный! Ты точно боишься меня. Ах, да!
Она улыбнулась медленно.
– Я и забыла. Только не все ли равно? Ведь моя душа – твоя… Хочешь, я останусь с тобою до завтра? Я пошлю с кучером два слова мистеру Стиду… Ты не хочешь? Да чего же ты боишься? Не думай ни о чем, как я не думаю…
Она крепче сжимала его в объятиях и невинными и открытыми глазами, в которых была вся темнота ее любви, смотрела на него.
Он вдруг освободился.
– Нет. Я ничего не боюсь, Маргарет. Но ты сказала: «моя душа – твоя»… Ты это знаешь? А я не знаю. Нужно, чтобы и я это знал: не верил только, а знал.
Она, опечаленная, растерянная, стояла, опустив руки, похожая на обиженного больного мальчика. Шадров хотел что-то прибавить, но в эту минуту в соседней комнате раздались шаги Вани.
Сна у Вани не было ни в одном глазу. Но и любопытства тоже не было: обычная угрюмая сосредоточенность, точно он прислушивался, как у него кровь ходит в жилах.
– Чай будете кушать? Самовар простыл.
– Мне пора ехать, – сказала Маргарет. – Если не отсылать кучера, то пора. Уж верно поздно.
