что ещё ему сгодится по жизни. Камни, так камни, – наше дело маленькое.
– Чё уж, подмогнём.
– С чего бы ему быть маленьким? Самое что ни есть большое. Почти что государственной важности дело.
– Думай, о чём и как тебе хочется.
– А ну, запевай, народ русский! Впрочем, пардон, и не совсем русский – тоже!
– А савсэм нэ рюскому можьна?
– Валяй, Туркистан! Все люди братья-человеки!
Шаланды, полные кефали,
В Одессу Костя привозил,
И все биндюжники вставали,
Когда в пивную он входил…
– С Богом.
– Или с Ильичом?
– С каким именно?
– Да с обоими! Для верности. Вдруг хотя бы от кого-нибудь помощь снизойдёт и нам чуток полегче будет.
– Ага, жди! И от того, и от другого.
– Партия, дай звезду – перекрещусь.
– Я те сей мо́мент звездану по башке – много посыпется звёзд из мигалок твоих бесовских. Успевай только ловить.
– Михеич, помилуй: от твоего кулачища – помру на месте, а у меня ведь трое деток. Танька извоется и рехнётся. Прыснет топиться: она у меня чувствительная дама.
– А теперь – все вместе вжарили!
Я вам не скажу за всю Одессу —
Вся Одесса очень велика…
Но и Молдаванка и Пересыпь
Обожают Костю-моряка…
– Куда, Утёсов, соловей ты наш сладкозвучный, схватил моё кайло? Отдай, отдай немедленно!
– Тихоныч, слышь, а народ-то совсем разнуздался: чёрт-те что несут люди. Да и порядка всюду стало маловато. При Сталине по одной половице ходили, на другую боялись даже взглянуть. Никитка, клоун со своим кукурузным носярой, как взбаламутил народ, так по сю пору и не остепенимся, не войдём в норму. Не к беде ли свильнули с генерального пути? Что насупился в свою роскошную, сказочную бороду и помалкиваешь?
– А что, Гена, говорить? Сам видишь – вот он перед тобой народ. И ты народ, и я народ. Вон там по соседней усадьбе кто-то бродит в дыму и пепле, неприкаянный, кажется, хмельной, – и он народ. И эти трое несчастных химиков – тоже народ. И все мы тут – народ. Да, говорим всякое разное, случается, кликушествуем, и кажется, что разнобой и галиматья в головах у нас. Но глянь ещё разок вокруг, задумайся: мы же все вместе! Факт! А народом, думаю, то и зовётся, когда люди именно вместе, духовно, ещё говорят, в духе вместе, хотя каждый, конечно же, со своим особливым словом и разумением живёт и выходит на люди. И когда народ по-настоящему народ, то нет как нет перед тобой ни левых и ни правых, ни начальников и ни подчинённых, даже ни дураков и ни умных, – мы, какими бы ни были, вместе, значит, мы народ. Так я думаю, Гена. И, ты знаешь ещё с фронта, мне нравится именно в таком направлении думать и жить.
– Красиво, душевно плетёшь, Дед Мороз, сказочник и утешитель ты наш неустанный. Но при теперешнем разномыслие и словоблудстве не получилось бы этаким фортелем, задуманным нашими недругами или очередным Никиткой, из прекрасной нашей сказки о единстве народном в духе, как ты сказал, в какую-нибудь клоаку хряпнуться на бездорожье и распутице. Мы с тобой фронтовики и вызнали на своей шкуре: враг не дремлет.
– Да, да, Гена. Как, впрочем, и собственные наши дураки не почивают на своих пока что скромных лаврах. И они оказываются похлеще самого злокозненного врага со стороны. Но в сказке, вспомни детство, как выписывается действие? Подвергаются герои разным и время от времени непосильным испытаниям на прочность, на смекалистость, на умение ждать, дружить, любить, а потом – счастье и порядок. Так и в жизни, согласись. Ничё, живы будем – не помрём.
– Гм.
Я там был: мёд, пиво пил —
И усы лишь обмочил.
– Гм!
– Понимаю, понимаю тебя, Гена. Но жизнь – вызнал я, как ты выразился, – занятнее и приманчивее любых соображений и мыслей о ней… Стоп, хлопцы: а где моя лопата?!
– Свистнули, Тихоныч!
– А у меня кайло увели, пока мы с тобой рассуждали. Вот мы с тобой, два старика-ворчуна, и оказались ненужными в общем деле. Что ж, бери шинель, пошли домой.
– Ну уж нет! Я ещё повоюю.
«Он сказал «в духе» вместе? А спроси его, что значит «в духе», «духовно» – ведь слов не найдёт верных, понагородит о чём угодно. Может быть, даже о Боге и ангелах вспомнит. Может быть, смутится, покраснеет от неловкости и стыда за свои слишком высокие слова. Однако все мы здраво и, смею предположить, едино чувствуем, когда именно в духе, духовно поступаем».
– У-у-у, каменюка!
– Всем каменюкам каменюка!
– Ты, Саня, кажись, уже на метр и даже более вкопался, но он всё не шевелится, упирается.
– Не сдаётся наш гордый «Варяг»!
– Наш парень!
– Тебе ж, Илюха, говорили: врос он. Корни пустил. Хорошо ему тут.
– Придётся корчевать.
«Этот прихотливый южанин снова разворотился, закружился по селу вихрями и подул с пабереги, – изумительно пахну́ло черёмуховым первоцветом! Даже запах дыма и гари перебило, и теперь черёмуховый дух, можно сказать, господствует на всём пожарище. Может быть, как-нибудь также прекрасно и живительно, но для нас неуловимо, пахнет и тот самый невнятно объясняемый нами дух? Только душа, возможно, и чувствует его аромат и – размягчается, утихает, склоняется к смиренности и покладистости. Нам становится легче и приятнее объединяться, уступать друг другу. Хотелось бы, чтобы так и было».
– Эй, как тебя там? Подкинь мне вон ту лопату!
– Она уже моя, на. Поищи другую себе, эй, как тебя там.
– Делай то, что должно, и будь что будет.
– Чиво?
– А время, кричат повсюду, – деньги. И – что́ будет?
– Чиво-о-о?! Ты скока стакано́в тяпнул, паря? Глазюки хмельные и речи плетёшь непонятные.
– Верёвку, говорю, подай: обвяжем камень – вытянем наружу. Теперь понятна речь?
– Э-э-э…
– Бэ-э-э! Верёвку!
«Нет, что ни говорили бы мы, а жизнь сплошь непостижимость и перепутанность тайн и недомолвок. Человек же и вовсе создание не от мира сего, не для Земли. Откуда он, зачем он здесь, в чём его предназначение? Зачем, к примеру, ему душа? Или почему только на три-четыре процента наш мозг работает, а остальная его часть беспробудно спит, находится вне действий? Вопросы, вопросы. И один темнее, отчаяннее, беспросветнее другого. Ответов – крохи. Только и остаётся, что жить и стараться понять и сберечь друг друга, а иначе вымрем, исчезнем все, став ненужными Земле».
– Тянем-потянем – вытянуть не можем!
