была очень недобрая Его шутка, что всегда кто-то оказывался на краю, не в гуще, а с Ним один на один.* * *
Через неделю после того дня, когда мне стало ясно, что я должен начать писать «Синодик» здешних обитателей, ко мне в палату снова пришел Ифраимов – и без вступления, без всякой связки продолжил рассказ о группе «Эвро», Институте природной гениальности и о тех его остатках, которые оказались в нашем отделении. Во всяком случае, я так думал, что речь пойдет об этих предметах, пока Ифраимов, вдруг резко не повернув, к моему изумлению, сказал: «Насколько я знаю, Алёша, вам и самому хорошо известно, что на рубеже двух веков – XVIII и XIX – не много было в России столь же читаемых и почитаемых писателей, как мадам де Сталь».
Дальше в тот вечер – как будто те записи, та работа, которую я делал, больше уже была не нужна, и единственная, кого следовало сохранить, была Жермена де Сталь, – он говорил только о ней. Де Сталь была моей давней привязанностью; теперь, как я узнал, и его. Конечно, услышать то, что думает на сей счет Ифраимов, мне было интересно, однако в том месте, где мы находились, несколько неожиданно. Я не вступал с ним в полемику, ни в чем ему не противоречил, хотя был удивлен, что он иногда рассказывает о ней как о хорошей знакомой, вдобавок довольно пышно. Насколько помню, я даже не сказал, что собирался писать о де Сталь книгу, но всё равно для меня это был диалог. И судя по напору, с каким и тогда, и в следующие дни Ифраимов говорил о де Сталь, он это чувствовал.
«Ее современники в один голос утверждали, – продолжал Ифраимов, сидя рядом со мной на кровати, – что роль, сыгранная ею не в литературе – в жизни, – единственная, и, что еще ценнее, она получила ее не по наследству, не по праву рождения, а сама родила и выкормила эту роль, то есть воистину она была ее собственной, ее и больше ничьей. В сущности, столь восторженное отношение к мадам де Сталь ее друзей понятно: все мы любим себя и как часть себя любим свое окружение, но – почти так же относятся к Жермене де Сталь многие из живущих сейчас.
Хотя ей не дано было управлять странами и народами, все сходятся, что без казны, без армии, без двора, словом, одна она достигла большего, куда большего, стала наставницей, властительницей помыслов и тому подобное целого поколения. И может быть, не одного. Шлейф ее идей, ее уроков тянется очень далеко: даже сейчас, когда де Сталь читают уже мало, в редкой книге не найдешь характеров, которые восходят к ней. А тогда те, кому Господь судил родиться женщиной, от России до Испании и обеих Америк, зачитывались ее “Дельфиной” и еще более популярной “Коринной”. Не многим из них удалось в жизни повторить судьбу персонажей Жермены де Сталь, еще меньшим это принесло счастье, здесь, впрочем, она никого не обманывала: героини ее прекрасны, но несчастны и гибнут; но она дала идеал, о котором мечтают все, и неудачи только очистили его и сохранили. И они, те, кто в юности прочитал ее книги, ничего не исказив, передали его своим дочерям, те – своим, и так, как я уже говорил, многое, очень многое дошло и до нас; весь XIX век, во всяком случае, в своей женской половине, построен ею. Сама де Сталь несправедливо быстро отошла на второй план, но всё равно помянуть ее не грех.
Вы знаете, Алеша, – продолжал Ифраимов, – что у Жермены де Сталь был очень сильный, рассудочный, почти мужской ум, она скорее была мыслителем, философом или эссеистом – всего вернее последнее – чем писателем. Ее работа “О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями”, где она, отсекая крайности, с блеском продолжает Монтескье, была ярче и талантливее ее романов. Современники это понимали ясно, ясно это и сейчас, время здесь ничего не изменило. “О литературе” книга вполне рационалистическая и спокойная по тону, с бездной блестящих, остроумных наблюдений, с бездной ума, понимания разных и разноязыких стран, народов, отдельных представителей рода человеческого (де Сталь вообще была открыта для всего и всё принимала) – истинно ее, а романы – производное ее таланта. В пользу сказанного и то, что всего лучше она была в живой беседе, здесь знавшие ее единодушны: в разговоре она была быстра, умна, точна, весела. Все говорят, что там, в салоне, который стал собираться в их доме, еще когда она была ребенком, а карьера отца при французском дворе дошла до своей первой из трех вершин, де Сталь была необыкновенна. Не она создала этот институт – салон, и не ею придуман этот жанр – беседа в салоне, но то, что и одно, и второе сделано “под нее”, по ее мерке, – думаю, ни у вас, ни у меня сомнений нет.
В разговоре она действительно была хороша, едва ли не сыпала афоризмами, в то же время естественна, без намека на вычурность, без какой-либо попытки подавить собеседника. Люди ей были интересны такими, какими они были, и ты это чувствовал с первого слова. По воспоминаниям, у нее была редкая быстрота реакции, умение предугадать ход, то есть много расчетливого, шахматного, и в то же время неожиданность, лихость, бесшабашность сравнений, так что всё, что она говорила, звучало до странности по-новому, не утомляло. У этого, конечно, была база – она получила очень хорошее образование. Она по-настоящему много знала, то есть знания были ею пропущены через себя, продуманы, сделаны своими. Но ее хватило и на большее: еще в отрочестве, девочкой, она поняла, что не ум делает нашу жизнь такой, что ее стоит жить, и это понимание она тоже сумела пропустить через себя, так что, извините, Алёша, что повторяюсь, поколения любили, безрассудно отдавались страстям, страдали по ее книгам.
И всё же Жермена де Сталь, – говорил Ифраимов, – никогда не была счастлива. Да, в ее жизни было в избытке того, о чем в юности она загадывала и мечтала: она была окружена замечательными людьми, влюблялась, меняла любовников, рожала детей, была в центре чуть ли не всех интриг и авантюр, решавших в ту эпоху судьбы Франции и Европы, тем не менее умирала она обманутой. И ее современники, и мы, без сомнения, ставим ее выше любых титулованных особ, но сама она всю жизнь думала и хотела лишь одного – быть как они.
Уверен, что она мечтала об их доле, их
