– Господи! Что с нами будет? – ахнула Хепизба.
– Пойдем! – сказал Клиффорд решительным тоном, который был совершенно ему не свойственен. – Мы слишком долго здесь оставались! Оставим этот старый дом кузену Джеффри! Он о нем хорошо позаботится!
Хепизба только сейчас заметила, что Клиффорд одет в плащ – старый плащ из минувших дней, – в который обычно кутался во время восточного шторма. Он поманил ее рукой, подчеркивая, насколько она его понимала, свою решимость оставить этот дом вместе с ней. В жизни людей слабохарактерных случаются моменты хаоса, слепоты или опьянения – моменты испытаний, в которых необходима храбрость, – но в эти моменты люди, предоставленные собственной воле, бесцельно плетутся дальше или бездумно слушаются любого другого, кто скажет им, что делать, пусть даже то будет дитя. Указание, неважно, насколько нелепое и безумное, становится для них Откровением. Хепизба дошла до такого момента. Непривыкшая к действиям и ответственности, полная ужаса от того, что увидела, боясь спросить или даже представить, как это произошло, испуганная катастрофами, которые словно преследовали ее брата, пораженная тусклой, плотной, удушающей атмосферой ужаса, что наполняла дом запахом смерти, стирая способность связно мыслить, – она мгновенно и беспрекословно подчинилась воле, которую выказал Клиффорд. Ей казалось, что она спит, и воля ее спала вместе с ней. Клиффорд, обычно лишенный этого качества, обрел его в напряжении кризиса.
– Что ты так медлишь? – резко воскликнул он. – Надевай свой плащ и чепец, или что там тебе захочется! Неважно, тебе все равно не выглядеть красивой и неотразимой, моя бедная Хепизба! Возьми же сумочку с деньгами и пойдем!
Хепизба подчинилась его наставлениям так, словно ничего больше нельзя было сделать или придумать. Она начала удивляться тому, почему еще не проснулась от этого жуткого сна, предполагая, что не стоит пытаться выбраться из этого странного лабиринта, – вскоре она очнется и поймет, что ничего подобного не было. Конечно же, это был сон: не было темного штормового дня, судья Пинчеон не говорил с ней, Клиффорд не смеялся, не указывал пальцем, не звал ее с собой. Ее всего лишь посетил, – как часто бывает с одинокими спящими, – вызванный многими печалями утренний кошмар!
«Сейчас, сейчас я обязательно проснусь! – думала Хепизба, ходя взад-вперед и готовясь к отъезду. – Я не вынесу больше, я должна проснуться сейчас же!»
Но пробуждения не было! Она не проснулась даже тогда, когда, прежде чем выйти из дома, Клиффорд остановился у порога приемной и попрощался с одинокой фигурой внутри.
– Как же глупо он сейчас выглядит! – прошептал он Хепизбе. – В тот самый миг, когда думал, что поймал меня! Давай, давай, поторопись! Иначе он встанет, начнет преследовать нас, как Великан Отчаянья преследовал Христианина и Уповающего[52], и может догнать!
Когда они вышли на улицу, Клиффорд привлек внимание Хепизбы к одной из опор у парадной двери. Именно там, еще в детстве, он, со свойственным ему изяществом, вырезал свои инициалы. Брат и сестра ушли, оставив судью Пинчеона в древнем доме своих предков, в полном одиночестве. Лучше всего сравнить его с кошмаром, который прервался на самом своем пике и рухнул обмякшим трупом на грудь того, кого мучил, чтобы быть отброшенным навсегда!
Было лето, но восточный ветер заставил бедную Хепизбу стучать оставшимися зубами, пока они с Клиффордом шли по улице Пинчеон в сторону центра города. То была не просто дрожь, безжалостно пронизывавшая ее тело (хотя ее ступни и особенно руки никогда еще не испытывали такого смертельного холода), но моральное ощущение, смешанное с физическим холодом, которое заставляло ее трепетать больше духом, чем телом. Безрадостная атмосфера внешнего мира оказалась такой неуютной! Таково, безусловно, впечатление любого начинающего путешественника, пусть даже он ныряет в мир, когда в его жилах бурлит горячая молодая кровь. Как же оно повлияло на Хепизбу и Клиффорда – старых годами и совершеннейших детей по их жизненному опыту, – когда они покинули свой порог и вышли из-под защитного полога Вяза Пинчеонов! Они двинулись в путь, как порой отправляются в путешествие дети, мечтая о крае мира, но всего лишь с шестипенсовиком и печеньем в кармане. Несчастная Хепизба почти потеряла сознание. Она утратила способность руководить своими поступками, но, столкнувшись с трудностями, не желала и, более того, не видела смысла ее возвращать.
По мере того, как они продвигались дальше, она то и дело искоса поглядывала на Клиффорда и не могла не заметить, что он испытывает сильное возбуждение. Эта сила вернула ему давно позабытый контроль над своим телом. Его возбуждение походило на опьянение, или же можно подобрать более красивое сравнение: с радостной мелодией, которую кто-то с живостью исполнял на расстроенном инструменте. Надтреснутая нота диссонанса отчетливее всего слышна на взлете мелодии, и точно так же постоянная дрожь сотрясала Клиффорда, несмотря на его торжествующую улыбку, отчего его походка была неровной.
Прохожих им встречалось мало, даже когда они вышли из уединенного района Дома с Семью Шпилями в самую многолюдную и шумную часть города. Блестящие от влаги неровные тротуары, усеянные лужами; зонты, демонстративно выставленные в витринах, словно жизнь и торговля теперь вращались лишь вокруг дождя; влажные листья конских каштанов и вязов, сорванные штормовым ветром и разбросанные вокруг; неприглядные кучи грязи посреди улиц, которым постоянный полив совершенно не шел на пользу, – таковы были определяющие черты крайне мрачной картины. Что до проявлений человеческой жизни, то слышалось поспешное тарахтение кэбов или карет, чьи возницы кутались в непромокаемые плащи; одинокий старик, мокрый и грязный, словно только что вынырнул из канавы, брел вдоль нее и шевелил палкой мокрый мусор в поисках ржавых гвоздей; два торговца у двери почты ждали, в компании издателей и разных политиков, запоздавших писем; отставные капитаны выглядывали из окон страховой компании, глядели пустыми глазами на опустевшую улицу, проклинали погоду, возмущались дефицитом, обменивались новостями и местными сплетнями. Какое сокровище досталось бы этим сплетникам, догадайся они о секрете, который уносили с собой Хепизба и Клиффорд! Но два их силуэта привлекли меньше внимания, чем юная девушка, которая слишком высоко приподняла юбки, шагая по лужам. Если бы день был солнечным и радостным, им не удалось бы пройти по улицам без оскорбительных комментариев. Но они словно сливались с мрачной сырой погодой, а оттого не притягивали взгляды, а таяли в сером мраке забвения, как только исчезали из вида.
Бедная Хепизба! Если бы она могла это осознать, ей стало бы чуть спокойнее, поскольку среди всех иных забот, как ни странно, ее терзала совершенно женская печаль старой девы, вызванная ощущением неприглядности своей внешности. А потому она пыталась еще больше сжаться и сгорбиться, словно в надежде, что люди увидят лишь плащ с капюшоном, потрепанный и ужасно полинявший, который плывет в штормовых ветрах сам по себе!
Они шагали, а чувство нереальности и непонятности все продолжало сгущаться вокруг нее, настолько пропитывая все ее тело, что Хепизба едва ощущала свои руки. Уверенность в чем угодно была бы лучше этого ощущения. Она шептала себе снова и снова: «Я не сплю? Я не сплю?» – и иногда подставляла лицо холодному ветру, чтобы хлесткие его порывы подтвердили, что она не спит. Либо то была цель Клиффорда, либо простое совпадение, но они оказались под арочным входом в большое здание из серого камня. Широкое пространство под высоким потолком было частично заполнено дымом и паром, которые поднимались вверх, подобно тяжелым тучам в небе. Поезд уже готовился отойти, локомотив фыркал и испускал пар, как застоявшийся жеребец, готовый сорваться с места; звонок призывал поторопиться, как чудесный призыв жизни, ускоряющей свой бег. Без вопросов и промедлений, с неодолимой решительностью, если не безрассудностью, которая так странно им завладела, охватив и Хепизбу, Клиффорд подвел ее к вагонам и помог войти. Прозвучал сигнал, двигатель задышал чаще и короче, поезд тронулся, и, в числе сотен других пассажиров, два непривычных к движению путешественника понеслись прочь со скоростью ветра. В конце концов, после столь долгой отстраненности от всех действий и радостей мира, их захватило великое течение человеческой жизни и смыло, согласно велению самой судьбы.
Все еще одержимая мыслью о том, что ни одно происшествие, включая визит судьи Пинчеона, не было реальностью, отшельница из Дома с Семью Шпилями пробормотала брату на ухо:
– Клиффорд! Клиффорд! Это не сон?
– Сон, Хепизба? – переспросил он, едва не рассмеявшись ей в лицо. – Наоборот, вся моя предыдущая жизнь была сном!
Взглянув в окно, они могли наблюдать, как мимо проносится мир. За полями внезапно возникала деревня, но стоило им сделать пару вдохов, и она исчезала, как будто проглоченная землетрясением. Шпили церквей словно плыли над фундаментами, за ними скользили пологие холмы. Все пребывало в движении, лишившись векового покоя и обретя скорость урагана, который несся в противоположную поезду сторону.
