Взглянув в окно, они могли наблюдать, как мимо проносится мир. За полями внезапно возникала деревня, но стоило им сделать пару вдохов, и она исчезала, как будто проглоченная землетрясением. Шпили церквей словно плыли над фундаментами, за ними скользили пологие холмы. Все пребывало в движении, лишившись векового покоя и обретя скорость урагана, который несся в противоположную поезду сторону.
В вагоне текла обычная для всех поездов внутренняя жизнь, мало чем привлекательная для других пассажиров, но полная новизны для двух странным образом освободившихся узников. Для них было изрядным новшеством уже то, что пятьдесят человек оказались так близко к ним, под одной длинной узкой крышей, увлекаемые той же могучей силой, которая подхватила их самих и унесла прочь. Казалось буквально чудом, что все эти люди тихо сидят на своих местах, в то время как ради них трудится шумная мощь парового двигателя. Некоторые, прикрепив билеты к шляпам (эти путешествовали давно, и им еще предстояло одолеть сотни миль железной дороги), погрузились в глубины английских приключенческих романов и памфлетов, пребывая в воображаемой компании герцогов и графов. Другие, чей путь лежал не так далеко, коротали время за чтением дешевых газет. Компания из нескольких девушек и одного молодого человека, сидящих друг напротив друга, развлекалась игрой в мяч. Они перебрасывали его друг другу, сопровождая каждый бросок взрывами жемчужного смеха, который мог бы измеряться милями, поскольку поезд летел вперед куда быстрее мячика, оставляя за собой след их радости и унося конец игры далеко от ее начала, под совершенно иное небо. Мальчишки с яблоками, печеньем, конфетами, свертками с разнообразными леденцами – всем, что напомнило Хепизбе ассортимент оставленной лавочки, – появлялись на каждой остановке, стараясь как можно быстрее продать свой товар и сойти, чтобы не унестись вместе с ним в далекие края. Постоянно входили новые люди. Старые знакомые, – которые успевали стать таковыми, учитывая безумную скорость событий, – постоянно убавлялись. То тут, то там, посреди суеты и гама, кто-нибудь обязательно засыпал. Сон, игра, торговля, веселое или мрачное чтение, общее неизбежное продвижение вперед! То была сама жизнь!
От природы тонкие чувства Клиффорда обострились еще больше. Он ловил оттенки происходящего и отражал их в своей душе еще более живыми, но смешанными, однако, с бледными и зловещими красками. Хепизба же, наоборот, ощущала себя еще более отстраненной от человечества, нежели в уединении, которое так недавно покинула.
– Ты несчастлива, Хепизба, – сказал он сестре доверительным тоном. – Ты думаешь о том мрачном старом доме и о кузене Джеффри, – при звуке этого имени Клиффорд содрогнулся, – о кузене Джеффри, который сидит там совсем один! Прислушайся к моему совету, следуй моему примеру, позволь всем этим вещам уйти прочь. Мы здесь, мы в мире, Хепизба, – посреди кипящей жизни! – в кругу человеческих собратьев! Позволь себе и мне ощутить счастье! Стань счастливой, как те милые юные девушки, которые играют в мяч!
«Счастливой… – думала Хепизба с мрачным осознанием того, как тяжело у нее на сердце, как же оно замерзло от боли. – Счастливой. Он обезумел, и, если бы я могла почувствовать, что проснулась, я тоже сошла бы с ума!»
Если навязчивая идея была безумием, то Хепизба не так уж и ошибалась. Как бы быстро они не уносились в грохочущем железном вагоне, мысленно Хепизба продолжала шагать по улице Пинчеон. Многие мили разнообразных ландшафтов не могли спасти ее от семи старых шпилей, от их мха, от сорняков по краям, от витрины лавочки, дверь которой трясет покупатель, заставляя колокольчик оглушительно звенеть, не тревожа, впрочем, судью Пинчеона! Этот старый дом был повсюду! Его мрачная громада мчалась со скоростью, опережающей поезд, и флегматично окутывала любую точку, на которую Хепизба могла взглянуть. Ее разум слишком закостенел, чтобы воспринимать новое с той же готовностью, что и Клиффорд. Тот обладал крылатой природой, она же была похожа на растение, которое не может долго жить оторванным от корней. А потому отношения, до сих пор существовавшие между ней и братом, внезапно изменились. Дома она была его хранительницей, здесь же Клиффорд стал ее защитником и, похоже, воспринял это новое положение вещей со свойственной ему тонкостью чувств. Его интеллект благодаря стрессу приобрел мужество и остроту или, по крайней мере, крайне похожие на них качества, которые, впрочем, могли оказаться болезненными или временными.
Кондуктор явился проверить их билеты, и Клиффорд, забравший у Хепизбы сумочку с деньгами, вложил банкноту в протянутую руку кондуктора, поскольку заметил, что именно так поступали другие.
– Для вас и для леди? – спросил кондуктор. – И как далеко?
– Так далеко, насколько это возможно, – сказал Клиффорд. – Не имеет значения. Мы путешествуем просто для удовольствия.
– Вы выбрали для этого очень странный день, сэр! – заметил старый джентльмен с пронзительным взглядом, сидящий напротив и разглядывающий Клиффорда и его спутницу, словно не зная, как на них реагировать. – Удовольствие в этом восточном дожде можно найти лишь в собственном доме, у доброго очага!
– Я не вполне согласен с вами, – ответил Клиффорд, вежливо кланяясь старому джентльмену и немедленно хватаясь за возможность завести разговор, которую тот предоставил. – Я лишь недавно обнаружил, что, наоборот, это потрясающее изобретение, железная дорога, предназначена для того, чтобы увезти нас от устоявшихся мыслей о доме и камине, заменив их на нечто лучшее.
– Во имя здравого смысла, что может быть лучше собственной гостиной и теплого очага? – крайне раздраженно спросил старый джентльмен.
– Упомянутые вещи не обладают той ценностью, которую им приписывают многие добрые люди, – ответил Клиффорд. – Они, выражаясь кратко, плохо служат негодной цели. Я считаю, что наши улучшившиеся и продолжающие улучшаться способы передвижения предназначены для того, чтобы вернуть общество к кочевой жизни. Вы знаете, добрый сэр, – вы наверняка испытали это на собственном опыте, – что весь прогресс человечества идет по кругу или, используя более точное и прекрасное сравнение, по восходящей спирали. Пока мы представляем, что движемся вперед и на каждом шагу совершаем новые открытия, на самом деле мы возвращаемся к тому, что уже давно было использовано и забыто, но теперь найдено снова, улучшено и доведено до идеала. Прошлое является всего лишь грубым пророчеством настоящего и будущего. Но применим эту истину к теме нашей беседы. В ранние века человечество обитало во временных пристанищах, в шалашах из веток, которые строились с той же легкостью, что и птичьи гнезда, – если это можно назвать строительством, ведь эти милые дома на одно лето скорее росли, нежели были сделаны руками, – и сама Природа поддерживала нас там, где изобильно росли фрукты, рыбы и дичи было вдоволь и, главное, ощущение красоты питалось прекраснейшими видами озер, лесов и холмов. Та жизнь несла в себе очарование, которое, с тех пор как человечество о ней забыло, исчезло навеки. Но родилось нечто лучшее. У прошлого были свои недостатки: голод и жажда, суровая непогода, палящее солнце, утомительные и изматывающие походы по бесплодным и мерзким дорогам, которые пролегали меж очагов плодородия и красоты. Однако на нашем витке восходящей спирали мы избавлены от этого. Железные дороги, – если только сделать их звуки более музыкальными и избавиться от грохота и тряски, – станут величайшим нашим благословением за все минувшие века. Они даруют нам крылья, они избавляют путников от пыли и грязи, одухотворяют путешествие! При столь легком способе передвижения к чему человеку обрекать себя на жизнь в одном месте? К чему строить громоздкое обиталище, а не обходиться лишь тем, что он может унести с собой? К чему становиться пожизненным узником кирпича и камня, источенного червями дерева, если можно просто нестись в каком-то смысле в никуда, а в ином смысле – в любое место, где красота и удобство станут нам приютом?
Лицо Клиффорда светилось, пока он излагал свою теорию, юношеский характер проступал в нем, превращая морщины и старческую бледность в почти прозрачную маску. Веселые девушки, оставив свой мяч на полу, смотрели на него. И говорили себе: «Возможно, что прежде чем волосы его поседели, а морщины избороздили лицо, этот человек покорил немало женских сердец». Но увы! Ни одна женщина не видела его лица, пока оно было красиво.
– Едва ли я могу назвать улучшением подобное положение вещей, – заметил новый знакомый Клиффорда. – Жить везде и нигде!
– Разве нет? – воскликнул Клиффорд со странной энергией. – Для меня это ясно, как солнечный свет, – пусть его и нет сейчас на небе, – совершенно ясно, что величайшим камнем преткновения на пути к человеческому счастью и лучшей жизни являются эти груды кирпича и камней, склеенные раствором, или же бревна, скрепленные гвоздями, которые люди в муках возводят, чтобы именовать своим домом! Душе нужен воздух, вольный воздух и постоянная его перемена. Нездоровые тенденции, в тысячелетнем своем разнообразии, портят жизнь обитателей старых домов. Нет более вредной атмосферы, нежели атмосфера старого дома, пропитанного ядом покойных предков и родственников. Я знаю, о чем говорю. Есть некий дом в моих воспоминаниях – один из тех, которые строили со шпилями (у этого дома их семь), в несколько этажей, такие еще можно увидеть в старых городах, – прогнивший, безумный, скрипучий, полный сухой гнили, темный и жуткий старый донжон, с арочным окном над входом и маленькой лавочкой сбоку, с огромным печальным вязом у крыльца! Должен отметить, сэр, что когда бы я мысленно ни вернулся к этому особняку с семью шпилями (и это довольно забавно, должен я вам сказать), меня посещает видение старого человека крайне сурового вида, сидящего в дубовом кресле, мертвого, как камень, с отвратительным пятном крови, виднеющимся на его рубашке! Мертвый, с открытыми глазами! Он портит весь дом, который я помню. Я никогда не мог жить там, быть счастливым, заниматься чем-либо и радоваться тому, что посылал мне Господь.
