- Фухай! Тот, кто следует твоему учению, кажется, не курит и не пьет - это очень хорошо! Скажи, к чему же тогда ты болтаешь о Белом Лотосе? Зачем пугаешь людей?
- Ах, тетушка! Мой Лотос никакого мятежа не поднимет! - И юноша заливался громким смехом.
- Ну тогда ничего! - успокаивалась мать, кивая головой.
Мой зять имел на этот счет иное мнение, хотя, как мы уже сказали, он высоко ценил достоинства Фухая. Он считал, что ремесло, которым занимался Фухай, а того хуже учение, которому он поклонялся, - дела непутевые.
Муж моей сестры был лишь на цунь [Цунь - китайский вершок (0,32 м)] выше Фухая, но если Фухай производил впечатление человека вполне нормального роста, то мой зять, хотя и не слишком высокий, казался каким-то особенно долговязым и худым. Когда он сидел спокойно, не двигаясь, его можно было принять за вполне солидного человека, о чем говорили и его красивый крупный нос, и большие глаза на продолговатом лице. Но все дело в том, что сидеть спокойно на месте мой зять не мог. Его руки и ноги находились в непрестанном движении, как у ребенка. Он то и дело ерзал и мельтешил, все время куда-то спешил. Вот ему пришла в голову мысль почитать, и он бежал за книжкой "Пять Тигров усмиряют Запад" [Волшебная повесть, сюжет которой был популярен в средневековье] (кроме нее, в его библиотеке хранилось еще несколько книг: роман "Троецарствие", четыре-пять тощих песенников и учебник грамоты "Шестисложные изречения", по которому он учился еще в детстве). Схватит книжку и тут вспомнит про голубей. "Пять Тигров" летят на подоконник, а он принимается гонять птиц. Кончит заниматься голубями и снова вспомнит про книгу, а ее нигде не видно. Кричит, волнуется, ногами сучит. Заметив ее на окне, мигом успокаивается и сразу же о ней забывает. И вдруг с криками бросается к воротам, услышав, что на улице происходят похороны. Зрелище!
Зять дорожил своей свободой, дававшей ему возможность делать все, что ему заблагорассудится. Он был уверен, что такая жизнь пришла к нему от предков и преподнесена ему как вечный дар, которым потомки, сыны и внуки, должны непременно пользоваться. Если Фухай стал ремесленником, значит, он начисто потерял чувство самоуважения, которым должен обладать каждый знаменный маньчжур, а поклоняясь учению Белого Лотоса, он тем самым вроде бы показывает свое сочувствие бунтарям. Правда, зять точно не помнил, когда последователи этой секты учиняли бунт!
За несколько месяцев до моего рождения случилось событие, которое привело моего дядю, свекра и мужа моей сестры в состояние необычайного волнения, - реформы, которые мои родственники в один голос решительно осудили. Доводы дяди были просты, но убедительны. Он считал, что законы и правила, установленные предками, изменять нельзя. Свекор, не в состоянии выдвинуть более убедительных аргументов, добавлял: "Может быть, что подправить и надо, да только не стоит!" В действительности ни тот ни другой решительно не понимал, о каких изменениях в стране идет речь, однако оба слышали, что после реформ двор перестанет платить маньчжурским служащим жалованье. Опирайтесь-де на собственные силы!
Моему дяде перевалило за пятьдесят. Как и его жена, наша дацзюма, он не мог похвастаться особым здоровьем, о чем говорили его далеко не мужественный вид и коса, в которую он вплетал искусственную прядь, чтобы она выглядела более солидно. Коса у него постоянно свисала с плеча, потому что правое плечо было выше левого и выступало вперед, причем с каждым годом эта особенность становилась все заметнее. Когда пошли разговоры о реформах, плечо стало выпирать еще больше, особенно во время движения, при этом тело дяди сгибалось в одну сторону, отчего он напоминал бумажного змея, у которого оборвалась веревка.
В отличие от дяди свекор был человеком крепким и бодрым, о чем говорил его прямой стан и румянец на лице. Его здоровый вид, несомненно, объяснялся тем, что каждый день, едва забрезжит рассвет, он шел "прогуливать" своих птиц, проходя несколько ли за раз. Без таких ежедневных прогулок его члены давно бы потеряли свою гибкость, а птицы перестали бы петь. Несмотря на свою жизнерадостность и бодрость, порой и он приходил в уныние, особенно когда слышал о волнениях среди знаменных людей. В эти мгновения его покашливание теряло свою музыкальность, и свекор отправлялся к моему дяде, чтобы поговорить с ним по душам.
Придет в гости и прежде всего спросит, нет ли поблизости кошки. Реформы реформами, но более важно, чтобы кошка не цапнула его синегрудую птицу. Убедившись, что кошки нет, он ставил клетку на пол.
- Почтенный Юньтин! - В его голосе звучала тревога. Юньтин прозвание моего дяди. Надо сказать, что в те времена маньчжуры во всем очень старательно подражали китайцам, очевидно надеясь, что и они, и их дети, и даже внуки будут всегда занимать место знаменных. Вот почему у досточтимых маньчжурских интеллигентов, кроме обычного имени, появились звучные и красивые прозвания. Постепенно эта привычка (а она считалась проявлением вкуса изысканного и высокого) распространилась на мелких военных вроде цаньлинов и цзолинов. В старые годы не только знаменные люди, но даже те, кто нигде не служил, уже не называли себя "вторым братом" или "четвертым господином", а стали добавлять к имени благозвучные слова вроде "тин" - "беседка", "чэнь" - "чиновник", "фу" "заслуженное имя". Мой дядя, к примеру, стал Юньтином [Юньтин "Облачная беседка", Чжэнчэнь - "Истинный чиновник"], свекор Чжэнчэнем, а муж сестры придумал себе прозвание Дофу, которое сам же в шутку превращал в "доуфу", что означало "бобовый сыр". Лучше уж стать "бобовым сыром", чем лишиться звучного имени! Представьте, что собеседник, согнувшись в почтительном поклоне, спрашивает у вас: "Как ваше уважаемое прозвание?" - а ему в ответ молчание. Разве подобная маловежливая немота приличнее "бобового сыра"?
Дядя уловил в голосе гостя волнение, но с расспросами не спешил. Его положение обязывало соблюдать невозмутимость. По званию он выше гостя на целый ранг, дольше его служил на чиновничьем поприще, а потому он несравненно опытнее. С видом знатока дядя некоторое время внимательно разглядывал птиц, даже сделал ряд одобрительных замечаний и только после неоднократных обращений гостя позволил приступить к серьезному разговору.
- Почтенный Чжэнчэнь! К вашему сведению, у меня тоже неспокойно на душе. Посудите сами, мне уже за пятьдесят, и силы у меня уже не те, что раньше. Вон взгляните: голова почти облысела, плечи ссутулились. Ну скажите, на что я теперь гожусь?.. А эти реформы загонят меня в гроб вот и все!
- Кхе-кхе!.. - Свекор легонько кашлянул, но как-то глухо и без обычной музыкальности. - Это вы верно сказали! Четвертовать их мало, этих самых реформаторов!.. Юньтин! Вот, скажем, я... С малых лет я привык жить по своему распорядку и хотя не гнался за звездами, не рвался за луною в небе, однако одеться, к примеру, всегда любил опрятно и чисто. Я привык, чтобы у меня на столе каждый день было нежное мясо барашка, мусюйжоу или жареные почки... А разве моих синегрудых пташек не нужно кормить? Непременно нужно!
- К тому же мы ничего особенного и не просим!..
- Вот именно! Что нам делать, если перестанут платить пособие? Выходи на улицу и торгуй!.. - Чжэнчэнь прикрыл ухо рукой и, подражая голосу уличного торговца, завопил: - Покупай редечку! Слаще груши! Горькую поменяем! Подлетай!.. -Глаза его наполнились слезами, голос дрогнул.
- Эх, Чжэнчэнь! Вы все же немного покрепче меня, а я ведь даже пустышкой-арахисом торговать не смогу. Не выйдет у меня!
- Послушайте меня, Юньтин! Вот, скажем, дадут каждому из нас по сто му земли и скажут: "Обрабатывай сам!" А сможем ли мы работать?
- Понятное дело, не сможем! Это уж точно! К примеру, я не умею даже ковырять мотыгой. Взмахну, глядишь, еще обрублю все пальцы на ноге!
Беседа приятелей длилась долго. Так и не разрешив своих сомнений, они отправились в питейное заведение "Величие неба", где заказали полтора цзиня желтого домашнего вина и несколько тарелок с закусками: отварное седлышко и жареный олений копчик. К ним сразу же пришло спокойствие и удовлетворение. Когда дело дошло до расчета, оказалось, что ни тот ни другой не захватил денег. Между ними начался спор о том, кому платить. Каждый хотел расплатиться непременно сам. Подобные перепалки продолжались у них полчаса и больше.
К тому времени, когда я увидел свет, споры о реформах как будто поутихли, так как нескольким реформаторам отрубили голову. Оба приятеля сразу успокоились, а их встречи в "Величии неба" обрели постоянство. Однако всякий раз, когда раздавался крик уличного торговца - продавца редьки или арахиса ("Орехи - половиночки, даю больше обычного!" -орал торговец), им становилось как-то не по себе. Столько лет находиться на службе и проявить подобное малодушие! Такую невыдержанность!
Зять Дофу в критические дни реформации, запершись у себя дома, принялся штудировать учебник грамоты "Шестисложные изречения". Его уважение к моему двоюродному брату Фухаю в ту пору сильно возросло.
