– В доме никого не слышно, – сказал один мальчишка другому. – Мартышка тут ничего не получит.
– Есть там кто-то внутри, – заявил сидящий у порога. – Я слышал шаги!
А молодой итальянец все так же смотрел вверх, и казалось, что его искреннее и тонкое чувство проникает в бездушный механизм его шарманки. Подобные бродяги всегда с готовностью откликаются на любое добро – будь то лишь улыбка, слово, пусть непонятное, но сказанное с искренней теплотой, – которое встречается им на долгом и сложном пути. Они запоминают подобные случаи, поскольку в этих мгновениях скрыто волшебство, которое на миг – столь же недолговечный, как отражение на поверхности мыльного пузыря, – создает им дом. А потому итальянца не расхолаживала тяжелая тишина, которой старый дом желал заглушить звуки его инструмента. Он настойчиво взывал своей мелодией и смотрел вверх, веря, что его темные заморские черты вскоре просветлеют после солнечного появления Фиби. К тому же он не желал уходить, не увидев Клиффорда, чья чувствительность, как и улыбка Фиби, говорила с ним на языке, понятном его сердцу. Он повторял свою мелодию снова и снова, пока его слушатели не устали. Устали и маленькие деревянные человечки в его шарманке, а больше всех – обезьянка. А единственным ответом было пение сверчка.
– В этом доме нет детей, – сказал ему школьник. – Там никто не живет, кроме старика со старухой. И ты тут ничего не получишь! Так почему не идешь дальше?
– Дурак, зачем ты ему рассказываешь? – зашептал прагматичный маленький янки, которому не было дела до музыки, если она не была бесплатной, как все это время. – Пусть играет, сколько хочет! А если ему никто не заплатит, это его собственная промашка!
Однако итальянец еще раз повторил все свои мелодии. Обычный зритель – который не заметил бы ничего, кроме музыки и солнца, согревавшего закрытую дверь, – мог бы посмеяться, наблюдая за упрямством уличного музыканта. Добьется ли тот своего? Откроется ли в итоге эта упрямая дверь? Выбежит ли из дома толпа веселых детей, которые начнут танцевать, кричать и смеяться на вольном воздухе, собираясь возле шарманки и с острым любопытством разглядывая ее марионеток; бросят ли они медяки длиннохвостому Мамоне – мартышке, которая их собирала?
Но мы с вами знаем о сердце Дома с Семью Шпилями не меньше, чем о его доступном фасаде, поэтому в повторении веселых популярных мелодий на его пороге для нас есть нечто жуткое. Как было бы страшно, если бы судья Пинчеон (которого и в наилучшем расположении духа не трогали даже творения Паганини) показался на пороге в своей окровавленной рубашке и с хмурым мертвенно-бледным лицом, чтобы прогнать заграничного бродягу прочь от дома! Звучала ли когда-нибудь такая заводная смесь джиги и вальсов, под которую никто не желал танцевать? Да, такое случается довольно часто. Смешение подобных контрастов, трагедии и радости, происходит каждый день, каждую секунду. Мрачный и обветшалый старый дом, покинутый всеми живыми, с отвратительным ликом Смерти, которая осталась сидеть в одиночестве, мог стать символом множества человеческих сердец.
Прежде чем итальянец закончил свое выступление, на улице появились двое прохожих, направлявшихся на обед.
– Эй, французишка! – окликнул его один из шагавших. – Отойди от этой двери и неси свою чепуху куда-нибудь подальше! Там живет семья Пинчеон, и в это время они оказались в беде. Сегодня им не до музыки. Весь город гудит, что судья Пинчеон, владелец этого дома, убит, а городской маршал берется расследовать это дело. Так что убирайся отсюда немедленно!
Сворачивая свою шарманку, итальянец увидел на ступенях карточку, которая все утро была прикрыта газетой, – ее бросил курьер, но теперь она оказалась на виду. Он поднял ее, заметил нечто, написанное карандашом, и отдал прохожему прочитать. То была резная визитная карточка судьи Пинчеона со своего рода наметками планов разнообразных дел, которые судья поставил себе задачей в минувший день. День обещал стать критическим для истории, вот только ему не суждено было закончиться согласно продуманным планам. Карточка наверняка выпала из кармана судьи во время его предыдущей попытки войти через парадный вход. Она изрядно вымокла под дождем, однако надписи были вполне различимы.
– Ты погляди, Дикси! – воскликнул прохожий. – Это явно связано с судьей Пинчеоном! Видишь, тут напечатано его имя, а это, я полагаю, написано его собственной рукой!
– Давай отнесем ее городскому маршалу! – сказал Дикси. – Может, это та самая улика, которой ему не хватает. В конце концов, – шепнул он своему компаньону на ухо, – было бы неудивительно, если бы судья вошел в эту дверь и уже никогда оттуда не вышел! Некий его кузен вполне мог взяться за старое. А мисс Пинчеон влезла в долги со своей грошовой лавкой – у судьи-то карман был куда как полон, – а плохая кровь в их роду уже не раз проявлялась! Стоит сложить эти вещи вместе, и сразу понятен итог!
– Тихо, тихо! – прошептал второй. – Грешно первым о таком заговаривать! Но я согласен с тобой, лучше сразу отправиться к городскому маршалу!
– Да, да! – согласился Дикси. – Ну что ж! Я всегда говорил, что в прищуре этой женщины есть нечто дьявольское!
И друзья торопливо зашагали прочь по улице. Итальянец тоже отправился дальше, на прощание бросив взгляд на арочное окно. Что до детей, они стайкой упорхнули прочь, словно великан или людоед погнались за ними, а затем, отбежав на немалое расстояние, так же резко остановились. Их впечатлительные натуры пришли в немалый ужас от того, что они только что подслушали. Оглядываясь назад, на гротескные шпили и тенистые углы старой усадьбы, они представляли, как мрак, неподвластный солнечному свету, сочится из дома наружу. Воображаемая Хепизба щурилась и грозила им пальцем из нескольких окон одновременно. Воображаемый Клиффорд, который (он крайне расстроился бы, если б узнал об этом) всегда наводил ужас на всех малышей, стоял за фантомной Хепизбой в своей полинявшей пижаме и делал устрашающие жесты. Дети гораздо сильнее взрослых подвержены приступам заразительной паники. Остаток дня самые боязливые из них провели, обходя Дом с Семью Шпилями по самым далеким улицам города, а самые смелые подтверждали свое звание таковых, подбивая друзей пробежать мимо дома как можно быстрее.
Не прошло и получаса после исчезновения итальянца с его неумолкающими мелодиями, как на улицу выехал кэб. Он остановился под Вязом Пинчеонов, кэбмен снял чемодан, холщовую сумку и шляпную коробку с крыши своего транспортного средства и выставил на пороге дома, в то время как из кэба показалась вначале соломенная шляпка, а затем и прелестная девичья фигурка. Это была Фиби! Хоть и не столь цветущая, как в момент первого своего появления в нашей истории, – поскольку опыт минувших недель сделал ее чуть более мрачной и женственной, глаза ее стали глубже, как отражение сердца, которое лишь начало сознавать, какие в нем скрыты глубины. И все же солнечный свет ее характера не исчез. Не утратила она и способности делать реальным все, к чему приближалась. Однако, в свете известных нам обстоятельств, решимость Фиби переступить порог не может не вызвать у нас сомнений. Хватит ли силы ее здорового влияния на то, чтобы выгнать прочь скопище бледных, ужасных, грешных фантомов, которые завладели Домом с Семью Шпилями за время ее отсутствия? Или она и сама побледнеет, угаснет, поблекнет, изменится до неузнаваемости и станет еще одним бледным фантомом, беззвучно скользящим по лестницам дома, пугая детей из окна? По крайней мере, мы с радостью предупредили бы ни о чем не подозревающую девушку, что в доме ее не встретит ни одно живое существо, лишь фигура судьи Пинчеона, который все так же сидит в дубовом кресле.
Вначале Фиби попыталась открыть дверь лавки. Та не поддалась под ее рукой, да и белая занавеска, задернутая за окошком в верхней части двери, сразу же удивила Фиби. Не пытаясь больше войти через лавку, она отправилась к главному входу под арочным окном. Обнаружив, что тот закрыт, она постучала. В ответ лишь гулко отдалась пустота внутри. Фиби постучала снова и снова, прислушиваясь изо всех сил в надежде, что скрипнет пол под ногами Хепизбы и та привычной крадущейся походкой выйдет ее встречать. Однако воображаемые звуки терялись в такой мертвой тишине, что Фиби невольно задалась вопросом, не ошиблась ли она домом, хотя не узнать его не могла.
Ее внимание привлек детский голос, доносящийся издалека. Голос звал ее по имени. Взглянув в направлении звука, Фиби увидела маленького Неда Хиггинса, который с другого конца улицы топал ногами и яростно мотал головой, делая запрещающие жесты обеими руками и крича во всю силу своих легких:
– Нет, нет, Фиби! Не входи туда! Там что-то страшное! Не надо, не надо, не входи!
Но, поскольку маленький мальчик отказывался подходить и объясняться, Фиби заключила, что во время одного из своих визитов в лавку он испугался кузины Хепизбы, ведь поведение старой леди, говоря откровенно, вполне могло напугать детей до полусмерти, равно как и вызвать у них неподобающий смех. И все же после этого она лишь сильнее почувствовала, каким необъяснимо тихим и неприступным стал старый дом. Следующей целью Фиби стал сад; тот был теплым и ярким сегодня, и она не сомневалась, что Клиффорд и, возможно, Хепизба найдутся именно там, в тени беседки. Стоило ей войти в калитку, как семейство кур рванулось ей навстречу, то и дело взлетая в воздух; а странная старая кошка, которая охотилась под окном приемной, помчалась прочь, торопливо взобралась на забор и исчезла. Беседка была пуста, а на полу, стуле, столе и круговой скамейке все было мокрым, усыпанным листьями и ветками, которые разбросал вчерашний шторм. Растения в саду выросли невероятно, а сорняки воспользовались отсутствием Фиби и длительной непогодой, чтобы занять свое место среди цветов и зреющих овощей. Вода в колодце Молов хлынула через каменную окантовку и создала обширный пруд в углу сада.
