Ее внимание привлек детский голос, доносящийся издалека. Голос звал ее по имени. Взглянув в направлении звука, Фиби увидела маленького Неда Хиггинса, который с другого конца улицы топал ногами и яростно мотал головой, делая запрещающие жесты обеими руками и крича во всю силу своих легких:
– Нет, нет, Фиби! Не входи туда! Там что-то страшное! Не надо, не надо, не входи!
Но, поскольку маленький мальчик отказывался подходить и объясняться, Фиби заключила, что во время одного из своих визитов в лавку он испугался кузины Хепизбы, ведь поведение старой леди, говоря откровенно, вполне могло напугать детей до полусмерти, равно как и вызвать у них неподобающий смех. И все же после этого она лишь сильнее почувствовала, каким необъяснимо тихим и неприступным стал старый дом. Следующей целью Фиби стал сад; тот был теплым и ярким сегодня, и она не сомневалась, что Клиффорд и, возможно, Хепизба найдутся именно там, в тени беседки. Стоило ей войти в калитку, как семейство кур рванулось ей навстречу, то и дело взлетая в воздух; а странная старая кошка, которая охотилась под окном приемной, помчалась прочь, торопливо взобралась на забор и исчезла. Беседка была пуста, а на полу, стуле, столе и круговой скамейке все было мокрым, усыпанным листьями и ветками, которые разбросал вчерашний шторм. Растения в саду выросли невероятно, а сорняки воспользовались отсутствием Фиби и длительной непогодой, чтобы занять свое место среди цветов и зреющих овощей. Вода в колодце Молов хлынула через каменную окантовку и создала обширный пруд в углу сада.
Все это лишь подчеркивало, что за минувшие дни – возможно, что с самого отъезда Фиби, – нога человека не ступала в этот сад. Девушка нашла свою заколку под столом беседки, куда та упала в последний день, который они провели там с Клиффордом.
Фиби знала, что оба ее родственника способны на странности куда большие, нежели закрыться в старом доме, что они, похоже, и сделали. И все же, с неясным ощущением какой-то пропажи, с предчувствием, которое никак не могло обрести форму, она приблизилась к двери, через которую обычно входили и выходили в сад. Дверь была заперта изнутри, как и две предыдущие. Однако Фиби все равно постучала, и тут же, словно ее ожидали, дверь открылась с чьей-то невидимой помощью, не широко, но достаточно, чтобы Фиби могла протиснуться внутрь. Поскольку Хепизба, не желая показываться посторонним взглядам с улицы, открывала дверь именно так, Фиби заключила, что за дверью ее встречает кузина.
И без промедления переступила порог, а дверь мгновенно закрыли за ней.
Внезапно оказавшись в густоте теней, обитающих в коридорах старого дома, Фиби после яркого света на мгновение ослепла. Вначале она не знала, кто встретил ее и впустил. И, прежде чем ее глаза смогли привыкнуть к полумраку, руку девушки уверенно, но тепло и надежно сжали чужие пальцы, заставив ее сердце затрепетать от неизъяснимой радости. Фиби почувствовала, что ее ведут за собой, однако не в направлении приемной, а в большой нежилой зал, ранее служивший главной гостиной Дома с Семью Шпилями. Яркий солнечный свет свободно проникал в ничем не прикрытые окна залы, заливая давно запылившийся пол, и Фиби теперь ясно видела – впрочем, это не было для нее секретом с того самого мига, как теплые пальцы коснулись ее руки, – что не Хепизба, не Клиффорд, а Холгрейв встретил ее на пороге. Тонкое интуитивное ощущение или, точнее, смутное и неопределенное впечатление, что он сейчас скажет ей нечто важное, заставило Фиби поддаться его импульсу. Не отнимая руки, она вглядывалась в его лицо, сознавая, что за время ее отъезда положение семьи изменилось, пусть и не самым ужасным образом. А потому Фиби жаждала объяснений.
Художник выглядел бледнее, чем обычно, и меж его бровей залегла глубокая складка мрачной суровой задумчивости. И все же улыбка его была исполнена искреннего тепла, даже радости – едва ли не самое живое из выражений его лица, которые Фиби когда-либо видела. Улыбка светилась сквозь новоанглийскую сдержанность, которой Холгрейв по привычке скрывал все чувства, переполнявшие его сердце. Такое выражение лица бывает у человека, который слишком долго пробыл наедине с ужасной мыслью в каком-нибудь мрачном лесу или иссушающей пустыне и вдруг увидел знакомые черты самого драгоценного друга, отражающие мирные мысли, домашний уют и плавное течение повседневных дел. И все же, стоило ему почувствовать необходимость ответа на вопросительный взгляд Фиби, он перестал улыбаться.
– Мне не стоило радоваться вашему приходу, Фиби, – сказал он. – Мы с вами встретились в странный момент.
– Что произошло? – воскликнула она. – Где Хепизба и Клиффорд?
– Ушли! И я не представляю куда, – ответил Холгрейв. – Мы с вами одни в этом доме.
– Хепизбы и Клиффорда нет? Но это же невозможно! И почему вы привели меня сюда, а не в приемную? Ах, случилось нечто ужасное! Я должна бежать туда и все увидеть!
– Нет, нет, Фиби, – сказал Холгрейв, удерживая ее. – Все точно так, как я вам сказал. Они ушли, и я не знаю куда. Непоправимое действительно произошло, но не с ними и, я в этом абсолютно и полностью уверен, отнюдь не по их вине. Если я верно понял ваш характер, Фиби, – продолжил он, глядя ей в глаза со странной смесью тревоги и нежности, – при всей своей мягкости и приверженности к обычному порядку вещей, вы наделены немалой силой. Вы потрясающе уравновешены и, думаю, сможете в смутное время доказать свою способность справляться с из ряда вон выходящими событиями.
– О нет, я очень слаба! – ответила Фиби, дрожа. – Но скажите же мне, что случилось?
– Вы сильны, – настаивал Холгрейв. – Вам нужно быть сейчас сильной и мудрой, поскольку я полностью сбит с толку и нуждаюсь в вашем совете. Надеюсь, вы сможете подсказать мне, что делать!
– Скажите же мне! Скажите! – Фиби все дрожала. – Меня гнетет, меня ужасает эта таинственность! Со всем остальным я сумею справиться!
Художник медлил. Несмотря на сказанные им с полной искренностью слова об умении уравновешивать все вокруг, которым Фиби так его впечатлила, ему казалось неправильным сообщать ей ужасный секрет минувшего дня. Он чувствовал себя так, словно должен вытащить ужасное мертвое тело на чистое место у домашнего очага, где труп продемонстрирует самые отвратительные свои черты, пятная весь уют и тепло вокруг. И все же он не мог скрывать от нее происшедшее, она должна была знать.
– Фиби, – спросил он, – вы помните это? – И он вложил в ее ладонь дагерротип, тот самый, который показывал во время первого их разговора в саду и который так явно отображал всю жесткость и все неприглядные черты своего оригинала.
– Какое это имеет отношение к Хепизбе и Клиффорду? – спросила Фиби с нетерпением, изумляясь тому, что Холгрейв решил отвлечь ее на такие мелочи в настолько серьезный момент. – Это судья Пинчеон! Вы уже показывали мне его раньше!
– А вот то же самое лицо, заснятое около получаса назад, – ответил художник, протягивая ей вторую миниатюру. – Я только закончил его проявлять, когда услышал вас у двери.
– Но это смерть! – содрогнулась Фиби, внезапно бледнея. – Судья Пинчеон мертв!
– Как видно по дагерротипу, – сказал Холгрейв, – он сидит в соседней комнате. Судья мертв, а Клиффорд и Хепизба исчезли! Большего я не знаю. Все остальное лишь догадки. Возвращаясь вчера вечером в мою одинокую комнату, я не заметил света ни в приемной, ни в комнатах Хепизбы и Клиффорда, в доме царила тишина, и этим утром тоже. Из окна я услышал, как соседка утверждала, что ваши родственники покинули дом во время вчерашнего шторма. Затем до меня дошли слухи, что пропал судья Пинчеон. Чувство, которого я не могу описать, – неопределенное ощущение катастрофы – заставило меня пройти в эту часть дома, и я обнаружил то, на что вы сейчас смотрите. В качестве свидетельства в пользу Клиффорда и ради важности, которую произошедшее имеет для меня самого, – поскольку, Фиби, у меня есть странные наследственные связи с судьбой этого человека, – я использовал имеющиеся в моем распоряжении средства, чтобы запечатлеть для истории смерть судьи Пинчеона.
Несмотря на все свое волнение, Фиби не могла не восхититься спокойствием Клиффорда. Он, казалось, полностью осознавал весь ужас смерти судьи, однако сей факт принимался его разумом без малейшего удивления, с полным пониманием неизбежности произошедшего, а то и с предвидением, основанным на неоднократных подобных случаях в прошлом.
– Почему же вы не открыли двери и не позвали свидетелей? – спросила она, содрогаясь от боли. – Ведь так жутко находиться здесь в одиночестве!
– Но Клиффорд! – напомнил художник. – Клиффорд и Хепизба! Нужно обдумать и сделать для них все возможное. Как несвоевременно они вдруг исчезли! Их побег придает всему происшествию худший из возможных оттенков. А ведь как просто все объясняется для тех, кто их знает! Ужаснувшись этой смерти и ее схожести с той, которая имела для Клиффорда столь катастрофические последствия, они не знали, что можно сделать, а потому решили сбежать! Какое неудачное решение! Если бы Хепизба закричала, если бы Клиффорд распахнул двери и объявил о смерти судьи Пинчеона, – как бы ни было это ужасно, но последствия для них обоих сложились бы куда лучше. Насколько я понимаю, это помогло бы смыть черное пятно с репутации Клиффорда.
