– Но Клиффорд! – напомнил художник. – Клиффорд и Хепизба! Нужно обдумать и сделать для них все возможное. Как несвоевременно они вдруг исчезли! Их побег придает всему происшествию худший из возможных оттенков. А ведь как просто все объясняется для тех, кто их знает! Ужаснувшись этой смерти и ее схожести с той, которая имела для Клиффорда столь катастрофические последствия, они не знали, что можно сделать, а потому решили сбежать! Какое неудачное решение! Если бы Хепизба закричала, если бы Клиффорд распахнул двери и объявил о смерти судьи Пинчеона, – как бы ни было это ужасно, но последствия для них обоих сложились бы куда лучше. Насколько я понимаю, это помогло бы смыть черное пятно с репутации Клиффорда.
– Как же подобный ужас может иметь добрые последствия? – спросила Фиби
– По той причине, – ответил художник, – что при разумном рассмотрении и непредвзятой интерпретации стало бы очевидно, что судья Пинчеон скончался своей смертью от естественных причин. Подобная смерть характерна для членов его семьи на протяжении множества поколений и, пусть случается не так часто, но если уж и случается, то с персонами примерно того же возраста, что и судья, в момент напряжения, умственного кризиса или, возможно, в приступе ярости. Старое пророчество Мола наверняка основывалось на знании этой физической предрасположенности, свойственной Пинчеонам. К тому же есть определенное и практически точное совпадение всех примет вчерашней смерти судьи со смертью дядюшки Клиффорда тридцать лет назад. Впрочем, тогда обстоятельства были некоторым образом изменены, учтено совершенно неважное, подчеркнуто и выставлено так, чтобы увидевший эти приметы заподозрил или даже уверился, что старый Джеффри Пинчеон был убит, и убит рукой Клиффорда.
– Каким же образом изменились обстоятельства? – воскликнула Фиби. – Клиффорд невиновен, мы знаем, что он невиновен!
– Все было подстроено, – ответил Холгрейв, – по крайней мере, я давно уже убежден в этом, – подстроено после смерти дядюшки и до того, как тело было открыто публике, человеком, который сидит сейчас в приемной. Его собственная смерть, так похожая на предыдущую, но лишенная подозрительных обстоятельств, кажется карой Господней, наказанием за его грехи, подтверждением невиновности Клиффорда. Но этот побег – он все портит! Возможно, Клиффорд укрылся где-то неподалеку. Если бы мы могли вернуть его до того, как объявим о смерти судьи, все зло можно было бы исправить!
– Мы не должны скрывать эту смерть ни минуты дольше! – сказала Фиби. – Это ужасно – хранить ее так близко к сердцу. Клиффорд невиновен. И Господь засвидетельствует его невиновность! Давайте же откроем двери и позовем всех соседей, чтобы они увидели правду!
– Да, Фиби, – согласился Холгрейв. – Без сомнения, так и следует поступить.
И все же художник не чувствовал ужаса, который пристало чувствовать нежной Фиби, с ее любовью к порядку, обнаружив себя в разногласии с обществом и в контакте с событием, которое совершенно не вписывалось в рамки общепринятых правил. Художник не торопился, как она, вернуться в границы привычной жизни. Наоборот, он испытывал удовольствие – словно собирал цветы небывалой красоты, росшие в странном месте, открытые всем ветрам, в букет быстротечного счастья, которое видел в своем положении. Случившееся отделило его и Фиби от мира, связало их друг с другом общим знанием о загадочной кончине судьи Пинчеона и тайной, которую они вместе должны были сохранить. Тайной, которая окутывала их словно кольцом заклятия, удерживала в стороне от человечества, отдаленными и отделенными от всех, как остров среди океана. Стоило выдать ужасный секрет, и океан хлынет между ними, заставив стоять на разных его берегах. Пока же обстоятельства сводили их только ближе; они, словно дети, держались за руки и прижимались друг к другу, бредя по сумрачному коридору. Образ ужасной Смерти, наполнявшей весь дом, сжимал их в единое целое окостеневшей хваткой.
Подобное влияние ускорило развитие эмоций, которые иначе могли бы угаснуть, не разгоревшись. Возможно также, что Холгрейв боялся уничтожить зарождавшееся в нем чувство.
– Почему мы так медлим? – спросила Фиби. – Этот секрет не дает мне дышать! Давайте же распахнем двери!
– За всю нашу жизнь может больше не случиться ни единого подобного мига! – сказал Холгрейв. – Фиби, неужели вы чувствуете только ужас? Ничего, кроме ужаса? Неужели не ощущаете, как и я, радости, которая придает смысл самой жизни?
– Мне кажется грехом, – ответила Фиби, дрожа, – даже думать о радости в этот ужасный час!
– Если бы вы только знали, Фиби, каков для меня был час до вашего появления! – воскликнул художник. – То был темный, холодный, ужасный час! Присутствие этого мертвеца непроницаемой тенью окутало дом, весь мир для меня оно сделало сценой одной лишь вины и ее искупления, которое оказалось страшней, чем вина. Это ощущение лишило меня юности. Я и не надеялся снова почувствовать себя молодым! Мир выглядел странным, злобным, враждебным, вся моя прошлая жизнь – одинокой и крайне унылой, а будущее – бесформенным мраком, который я должен был воплотить в такие же мрачные формы! Но вы, Фиби, переступили порог этого дома, и вместе с вами вошли надежда, тепло и радость! Миг мрака сменился блаженством! И он не должен пройти бессловесно. Я люблю вас!
– Как можете вы любить такую простушку, как я? – спросила Фиби, которой искренность его признания придала сил. – У вас так много, слишком много мыслей, которым я тщетно пыталась симпатизировать. И я… Я тоже наделена свойствами, которые не могут вызвать у вас симпатии. Но даже и это не самое важное. Я недостаточно хороша, чтобы сделать вас счастливым!
– Вы моя единственная возможность счастья! – ответил Холгрейв. – Я не верю в него, лишь вы даете мне веру.
– И еще… я боюсь! – продолжила Фиби, прижимаясь к Холгрейву, которому искренне признавалась в своих сомнениях. – Вы уведете меня прочь от моего тихого пути. Заставите шагать по бездорожью. Я не смогу. Это чуждо моей природе! Я заблужусь и погибну!
– Ах, Фиби! – воскликнул Холгрейв почти со вздохом, и та же задумчивая улыбка вновь осветила его лицо. – Все будет с точностью наоборот! Мир побуждает к бродяжничеству и свободе лишь одиноких людей. Счастливый же человек неизбежно стремится остаться в старых границах. Я предвижу, что отныне мой жребий – сажать деревья, возводить заборы, возможно даже, со временем построить дом для будущих поколений, иными словами, подчиниться законам и мирным занятиям общества. Ваша уравновешенность будет сильнее моих стремлений меняться.
– Но мне это не нужно! – искренне ответила Фиби.
– Вы любите меня? – спросил Холгрейв. – Если мы любим друг друга, все остальное в данный момент неважно. Давайте же ограничимся этим моментом. Вы любите меня, Фиби?
– Вы ведь читаете в моем сердце, – ответила Фиби, потупив взор. – Вы знаете, что я люблю вас!
И в этот миг, исполненный сомнений и потрясений, соткалось единое чудо, без которого меркнет существование всякого человека. Блаженство, которое делает все вокруг истинным, прекрасным, священным, окутало нимбом нашу юную пару. Они не ведали ни о чем печальном и старом. Они преобразили землю, вновь воссоздав на ней райский сад и сделавшись первыми его обитателями. Мертвец, сидящий в соседней комнате, был позабыт. В подобных моментах нет места смерти, бессмертие в них открывается заново, окутывая все вокруг своей священной атмосферой.
Но слишком скоро тяжкий земной кошмар напомнил им о своем существовании.
– Слушайте! – прошептала Фиби. – Кто-то подходит к двери со стороны улицы!
– Давайте же выйдем навстречу миру! – сказал Холгрейв. – Слухи о том, что судья приходил сюда, и о побеге Хепизбы и Клиффорда уже, несомненно, распространились и привели к нам расследование от властей. У нас нет способа этого избежать. Давайте же отворим им дверь!
Но, к их общему удивлению, прежде чем они дошли до парадного входа, – даже прежде чем вышли из комнаты, в которой произошел предыдущий их разговор, – они услышали шаги в дальнем коридоре. Следовательно, дверь, которую они считали надежно закрытой – а Холгрейв даже видел ее закрытой, в то время как Фиби безуспешно пыталась войти, – наверняка была открыта снаружи. Звуки шагов не были резкими, громкими, решительными и настойчивыми, как полагалось бы чужакам, которые силой проникают в жилища, где их не ждут, но не смеют перечить. Шаги были едва слышны, как свойственно персонам ослабленным или усталым, и слышалось также бормотание двух голосов, знакомых обоим слушателям.
– Возможно ли это? – прошептал Холгрейв.
– Это они! – ответила Фиби. – Слава Богу! Слава Богу!
И затем, словно в ответ на искреннее облегчение Фиби, они более четко расслышали голос старой Хепизбы:
– Слава Богу, брат мой, мы с тобой дома!
