Ни у кого не хватало смелости объявить себя детищем собственных заслуг, и даже я, глупец, за несколько сот рублей купил свидетельство о принадлежности к дворянскому сословию.
И мне вернуться туда? Зачем? Здесь по крайней мере народ свободно проявляет все способности, какими одарен человек. Здесь высшие должности не покрылись плесенью сомнительной древности; здесь верховодят истинные силы: труд, разум, воля, творчество, знания, а при них и красота, и сноровка, и даже искреннее чуство. Там же труд пригвождается к позорному столбу и торжествует разврат! Тот, кто потом и кровью сколотил себе состояние, получает прозвище скряги, стяжателя, выскочки; зато тот, кто проматывает богатства, слывет щедрым, бескорыстным, великодушным... Там простоту считают чудачеством, бережливость - постыдным недостатком, ученость приравнивают к безумию, а талант узнают по дырявым локтям...
Там, если хочешь, чтобы тебя считали человеком, нужно либо иметь титул и деньги, либо уметь втираться в великосветские прихожие. И мне вернуться туда?.."
Он вскочил и зашагал по комнате, подсчитывая:
"Гейст - раз, я - два, Охоцкий - три... Еще двух подыщем, и за четыре-пять лет можно будет провести восемь тысяч опытов, нужных для открытия металла легче воздуха. Ну, а тогда? Что скажет мир, когда увидит первую летательную машину без крыльев и сложных механизмов, прочную, как броненосец?"
Ему чудилось, будто уличный шум за окном ширится и растет, заполняя весь Париж, всю Францию, всю Европу. И все человеческие голоса сливаются в один мощный возглас: "Слава! Слава! Слава!.."
- С ума я сошел, что ли? - пробормотал Вокульский.
Поспешно расстегнув жилет, он вытащил из-под рубашки золотой медальон и раскрыл его. Кусочек металла, похожего на латунь и легкого, как пух, был на месте. Гейст не обманывал его: путь к величайшему изобретению был открыт перед ним.
- Остаюсь! - прошептал он. - Ни бог, ни люди не простили бы мне, если бы я пренебрег таким делом.
Уже смеркалось. Вокульский зажег газовые рожки над столом, достал бумагу, перо и принялся писать:
"Милый Игнаций! Я хочу поговорить с тобою о чрезвычайно важных вещах; в Варшаву я уже не вернусь и потому прошу тебя как можно скорее..."
Вдруг он бросил перо: его охватила тревога при виде написанных черным по белому слов: "...в Варшаву я уже не вернусь..."
"Почему бы мне не вернуться?" - подумал он.
"А зачем?.. Уж не затем ли, чтобы опять встретиться с панной Изабеллой и опять лишиться энергии? Пора наконец раз навсегда покончить с этим".
Он шагал по комнате и думал:
"Вот два пути: один ведет к великим преобразованиям мира, а другой - к тому, чтобы понравиться женщине и даже, допустим, добиться ее. Что же выбрать?
Всем известно, что каждое вновь открытое полезное вещество, каждая вновь открытая сила - это новая ступень в развитии цивилизации. Бронза создала античную цивилизацию, железо - средневековую, порох завершил средневековье, а каменный уголь открыл эпоху девятнадцатого столетия. Вне всякого сомнения, металлы Гейста положат начало такому уровню цивилизации, о котором нельзя было и мечтать, и - кто знает? - может быть, приведут к усовершенствованию рода людского...
Ну, а с другой стороны что?.. Женщина, которая не постеснялась бы купаться в присутствии плебеев, подобных мне. Что я значу в ее глазах рядом со всеми этими щеголями, для которых пустая болтовня, острое словцо или комплимент составляют главное содержание жизни? Что вся эта толпа да и она сама сказали бы, увидев оборванца Гейста и его величайшие открытия? Они так невежественны, что даже не удивились бы.
Наконец допустим, я женюсь на ней; что тогда? Сразу же в салон выскочки нахлынут все явные и тайные поклонники, двоюродные и четвероюродные братцы и бог весть кто еще! И опять придется не замечать взглядов, не слышать комплиментов, стушевываться при интимных беседах - о чем? - о моем позоре, о моей глупости? Год такой жизни - и я пал бы так низко, что, пожалуй, унизился бы даже до ревности к подобным субъектам...
Ах, не лучше ли бросить сердце на растерзание голодным псам, чем подарить его женщине, которая даже не догадывается, как велика разница между этими людьми и мной!
Хватит!"
Он опять сел за стол и начал письмо к Гейсту. Но тут же отложил его.
- Хорош же я! - вслух сказал он. - Собираюсь подписать обязательство, не приведя в порядок свои дела...
"Вот как меняются времена! - подумал он. - Некогда такой вот Гейст был бы символом сатаны, с которым борется ангел в образе женщины. А теперь... кто из них сатана, а кто ангел-хранитель?"
В этот момент в дверь постучали. Вошел лакей и подал Вокульскому большой конверт.
- Из Варшавы... - прошептал Вокульский. - От Жецкого?.. Пересылает мне в конверте какое-то другое письмо... Ах, от председательши! Уж не сообщает ли она мне о свадьбе панны Изабеллы?
Он разорвал конверт, но с минуту не решался читать. Сердце его колотилось.
- Все равно! - пробормотал он и стал читать:
"Дорогой мой пан Станислав! Видно, и впрямь ты весело живешь и, говорят, даже укатил в Париж; вот и забываешь своих друзей. А могила бедного твоего покойного дяди все еще дожидается обещанного надгробия, да и хотела бы я посоветоваться с тобой насчет постройки сахарного завода, к чему люди склоняют меня на старости лет. Стыдись, пан Станислав, а пуще того - пожалей ты, что не видишь румянца на щечках Беллы; она сейчас в гостях у меня и покраснела как рак, услышав, что я пишу к тебе. Милая девочка! Она живет по соседству с нами, у тетки, и часто навещает меня. Догадываюсь я, что ты чем-то сильно огорчил ее; не мешкай же с извинением, приезжай поскорее прямо ко мне. Белла пробудет тут еще несколько дней, и, может быть, я уговорю ее простить тебя..."
Вокульский вскочил из-за стола, распахнул окно и, стоя перед ним, еще раз перечитал письмо председательши; глаза его загорелись, на щеках выступили красные пятна.
Он позвонил раз, другой, третий... Наконец, сам выбежал в коридор и крикнул:
- Гарсон! Эй, гарсон!
- Что прикажете?
- Счет.
- Какой?
- Полный счет за последние пять дней... Полный, понимаете?
- Прикажете сейчас подать? - удивился гарсон.
- Сию же минуту!.. И... нанять экипаж к Северному вокзалу. Сию же минуту!
Глава третья
Человек, счастливый в любви
Вернувшись из Парижа в Варшаву, Вокульский нашел дома второе письмо от председательши.
Старушка настаивала, чтобы он немедля приехал и погостил у нее недельки две-три.
"Не думай, пан Станислав, - заканчивала она, - что я приглашаю тебя из-за твоих новых успехов, чтобы похвалиться знакомством с тобою. Бывает в жизни и так, да не в моих это нравах. Я только хочу, чтобы ты отдохнул после тяжких трудов. Может быть, развлечешься у меня в доме, где, кроме докучливой старухи хозяйки, найдешь общество молодых, красивых женщин".
- Очень мне нужны молодые, красивые женщины! - пробормотал Вокульский.
И тут же спохватился: о каких это успехах пишет председательша? Неужели даже до провинции уже дошла весть о его последних прибылях, хотя сам он не обмолвился о них ни словом?
Однако он перестал удивляться словам председательши, как только наскоро ознакомился с положением дел. После его отъезда в Париж торговые обороты магазина выросли и продолжали расти день ото дня. Десятки купцов завязали с ним деловые отношения; отступился лишь один из старых, написав при этом резкое письмо, где объяснял, что, владея не оружейным складом, а всего лишь магазином тканей, он не видит смысла поддерживать в дальнейшем связь с фирмой достопочтенного Вокульского и к Новому году будет иметь честь окончательно с ним рассчитаться. Товарооборот был так велик, что пан Игнаций на свой страх и риск снял новый склад и взял восьмого приказчика и двух экспедиторов.
Когда Вокульский кончил просмотр бухгалтерских книг (уступая настойчивой просьбе Жецкого, он принялся за это через два часа по приезде), пан Игнаций отпер несгораемый шкаф и с торжественным видом достал оттуда письмо Сузина.
- Что это за церемонии? - засмеялся Вокульский.
- Корреспонденцию от Сузина следует хранить особенно тщательно, многозначительно отвечал Жецкий.
Вокульский пожал плечами и прочитал письмо. Сузин предлагал ему на зиму новое дело, почти того же размаха, что и парижское.
- Что ты скажешь на это? - спросил он пана Игнация, объяснив ему суть предложения...
- Стах, милый, - отвечал старый приказчик, опуская глаза, - я тебе так верю, что, подожги ты город, я и тогда не усомнюсь, что ты сделал это в самых возвышенных целях.
- Неизлечимый ты мечтатель, старина! - вздохнул Вокульский и прекратил разговор. Было ясно, что Игнаций снова подозревает его в каких-то политических интригах.
Однако не один Жецкий так думал. Дома Вокульский нашел целую груду визитных карточек и писем. В его отсутствие у него побывало около сотни влиятельных, титулованных и богатых людей, - по крайней мере половину из них он ранее не знал. Еще любопытнее оказались письма - всякие просьбы о вспомоществовании либо о содействии перед различными гражданскими и военными властями, а также анонимные письма, большей частью ругательные. Один аноним называл его предателем, другой - холуем, который так привык лакействовать у Гопфера, что и сейчас добровольно прислуживает аристократии, - даже не аристократии, а не сказать и кому. Третий упрекал его в том, что он помогает женщине дурного поведения, четвертый сообщал, что пани Ставская - кокетка и авантюристка, а Жецкий - мошенник, который крадет у Вокульского доходы с вновь приобретенного дома и делится ими с управляющим, неким Вирским.
