заметнее.
– Мы коты среди горностаев, – произнёс Густав.
Мастерская на Сёдермальме, определил Мартин, хотя в городе ориентировался плохо. Густав как-то предположил, что некоторый топографический кретинизм – это проявление давнего свойственного гётеборжцу неприятия столицы, но это было не так. С тем же успехом Мартин легко мог заблудиться и в Париже, но там он месяцами носил с собой карту и в конце концов научился определять своё местонахождение, даже если с картой выходила путаница. А вот карты Стокгольма у него не было никогда. Так что расположение районов или водоёмов всегда оказывалось непредсказуемым и неожиданным, улицы появлялись внезапно и там, где он их меньше всего ожидал, и исчезали безвозвратно, он всегда нырял и выныривал из метро, не имея ни малейшего представления о том, где окажется.
Старый, начала прошлого века, дом. Довольно необычные фамилии на соседних дверях. Густав долго возился с ключами, прежде чем сообразил, что оставил дверь незапертой. Внутри, как в гостиничном номере, – чисто и красиво. Густав объяснил, что нанял уборщицу.
– Или это называется как-то иначе? Техничка? Или технички только в школах? Как бы там ни было, это страшно приятная женщина, которая приходит раз в неделю и содержит всё здесь в рамках допустимой санитарии… Выпьешь что-нибудь? Виски, вино?
– Бокал вина было бы неплохо…
Мартин уже направился в мастерскую, когда Густав его окликнул:
– Какого чёрта, мы, что, не можем подождать с картинами? Мне нужно немного пространства для себя самого.
И они посидели в гостиной, Мартин на диване, Густав в кресле, оно казалось единственным предметом мебели, которым действительно пользуются. Мартин его не сразу идентифицировал – одно из тех двух, которые они притащили из контейнера в однушку на Мастхуггет. Кресло из пятидесятых-шестидесятых, которое в восьмидесятых выглядело безнадёжным, но сейчас снова оказалось в тренде. Все остальные поверхности в комнате были чистыми и нетронутыми. Большой блестящий телевизор. Густав, даже с учётом новых джинсов, плохо вписывался в свой новый дом. Он поёрзал в кресле, пошарил в карманах, встал и сходил за пачкой «Голуаз». Открыл окно и прикурил.
– Будешь?
– Я бросил.
– Вот как. Ну да, – он издал короткий хриплый смешок, похожий на скрип гравия под ногами. – Бросил. Сейчас все бросают и начинают заниматься йогой. Ты же не начал заниматься йогой?
– Никакой йоги на горизонте, – ответил Мартин, хотя подумывал сходить на пробное занятие в «Хагабадет», уж слишком активно его подбивала коллега Санна, утверждавшая, что это нормализует давление и понижает общий уровень стресса.
– Приятно слышать. Люди могут заниматься чем хотят, мне само отношение не нравится. Все становятся слишком правильными. Это как у беременных. Они думают, что немного лучше других. – Повернувшись в сторону улицы, Густав выпустил дым. – А вот Сесилия так себя не вела, когда была в положении. Хоть, откровенно говоря, общаться с ней тогда было не очень весело.
– Ты дома больше не куришь?
– Ну да… Просто всё очень быстро пропитывается этим дерьмовым дымом.
– То есть соседи своего добились?
– Какие соседи?
– Те, которые жаловались.
– А, те. Нет, они съехали. У них родился ещё один ребёнок, и они переехали в Бромму или ещё какой-то заповедник для детей. А их квартира ушла за четыре лимона. Убогая трёшка. Люди психи – берут кредиты и покупают, покупают и покупают, не понимая, что всё принадлежит банку. Ещё один кризис, и им конец. Можно же просто снимать.
– Но ты же тоже купил, а не снимаешь?
– Да, но я ни фига не занимал. – Густав щелчком выбросил окурок и закрыл окно. – Ну, что, куда пойдём ужинать? В «Опера чэлларе»?
Столик, как обычно, заказал Мартин, а когда они вошли в ресторан, он попытался подавить раздражение из-за этого «оппозиционного» стиля, в котором Густав одевался.
И дело было не том, что на них смотрели – подобные места как раз хороши тем, что здесь никто ни на кого не смотрит. Кроме того, ХУДОЖНИК ГУСТАВ БЕККЕР мог одеваться во что угодно, хоть в футболку с принтом Liket Lever [139] и вывернутую наизнанку куртку «Хелли Хансен», как сейчас. Проблема в том, что Мартин автоматически наделялся ролью скучного обывателя. На Мартине был пиджак «Акне» и наручные часы, а в гардеробе он оставил шерстяные пальто и шарф, и он, кстати, соврал сыну, когда тот спросил, сколько стоят эти кожаные итальянские туфли. Но выбора у него не было, потому что на богемность сделал ставку Густав. Да и как бы выглядел издатель Мартин Берг в потёртой фланелевой рубашке?
Густав пробежал глазами винную карту, заказал бутылку бордо за девять сотен и начал вертеть в руках салфетку, как только официант отошёл от их стола. Мягкий свет размыл следы лет на его лице. Росчерки морщин казались изящными и не напоминали об усталости. Но с момента, когда Мартин сошёл с поезда, Густав, похоже, ни разу не улыбнулся.
– Как дети? – спросил он.
Мартин завёл довольно долгую речь об Элисе, о его поздних возвращениях домой и вечном недовольстве, о том, что сын считает, что у него всё в порядке, хотя это, похоже, не совсем так, и о том, насколько всё это печально. С Ракелью всё было иначе, о ней вообще не приходилось волноваться. Хотя она, конечно, слишком увлечена этой её психологией и не особенно интересуется издательством, что, честно говоря, странно, потому что…
– Я выйду покурить, – сказал Густав.
В тот вечер говорил в основном он, и его раздражало, когда его перебивали.
Густав жаловался на всё, что ему не нравилось: сначала на жителей Стокгольма, потом на старых приятелей, которые никак себя не проявляли, когда он был никем, а теперь изображают закадычных друзей, он жаловался на современное искусство, «поверхностное и банальное», не говоря уж об арт-рынке, «блистательном борделе капитализма, где все без исключения шлюхи».
– Тебя никто не заставляет продавать, – заметил Мартин, но Густав не унимался, незаметно переключившись на своего галерейщика, людей, употребляющих глагол «чатиться», буржуазное правительство, руководство выставочных залов и реконструкцию станций метро. Немногословным он был, только когда говорил о работе.
Периодически он прерывал себя одним и тем же рефреном: «Я выйду покурить». В первые два раза Мартин шёл с ним, но на улице было холодно, и в третий раз Мартин остался. На тарелке Густава лежало едва тронутое седло оленя с грибами, но аккуратно сложенные нож и вилка показывали двадцать минут пятого, сообщая об окончании трапезы. Вернувшись, Густав намеренно пошёл не в обход, а между столами, и случайно задел пустой стул. Остановился, чтобы поставить его на место. Со стулом он обращался
